Заутреня святителей

Всенощная приближалась к концу. За окнами шумел церковными деревьями густой августовский вечер. После пропетия «Взбранной Воеводе» и расстанного, на сон грядущий, благословения отца Кирилла церковь стала пустеть. И когда в ней, кроме священника да причетника, гасившего лампады, никого не стало, к амвону подошёл Яков Льдов.

— Тебе что, Яков? — спросил священник.

— К вам, батюшка. Исповедаться хочу.

По горячей возбуждённости тона и по той нутряной боли, какая прозвенела в словах его, отец Кирилл почувствовал, что исповедь предстоит серьёзная, глубокая и, может быть, страшная.

В полутёмной церкви, озарённой лишь лампадами перед иконостасом, отец Кирилл начал таинство исповеди. Подойдя к аналою с лежащим на нём Крестом и Евангелием, Яков стал исповедаться. Говорил он отрывисто, угрюмо и тяжело, словно поднимал целину, часто задумывался и вытирал пот на лбу. Временами озирался по сторонам и цепко хватался за аналой.

— Мы отступали, — рассказывал он, — на город наседали красные. Нашей армии приходил конец. И вот, чтобы обеспечить себя покрепче, решились мы, пять человек, на одно необыкновенное дело, — украсть из собора серебряную, драгоценными камнями украшенную гробницу преподобного. Составили мы план. Раздобыли лошадей. На дровнях (зимою дело было) подъехали мы к собору. Требуем церковного сторожа (духовенство разбежалось). Является церковный сторож.

«Ключи от собора! — требуем. — Открывай!»

«На что вам?» — спрашивает сторож.

Объясняем ему: так, мол, и так, сегодня ночью в город войдут красные — и нам главнокомандующий приказал срочно вывезти из собора мощи преподобного за границу, дабы коммунисты не надругались над ними…

«Ежели не веришь, — говорим, — вот мандат за печатью и подписью главнокомандующего».

Поверил нам сторож и открыл собор. Вечерело. Снег пошёл, густой-прегустой. На улицах ни живой души. Все затаились. Вдали орудия бухают. На душе знобно было, но всё же вошли мы в собор и приступили к делу. С большим трудом вытащили гробницу да на дровни, прикрыли тряпьём и соломой, гикнули на лошадей и поехали обходными путями к иноземному рубежу. Всю ночь ехали мы лесными дорогами, утопая в снегу, и путь наш освещался заревом большого пожара — деревня горела. И вот мы за рубежом. Остановились. Лес густой-прегустой. Тут с одним нашим приятелем неладное приключилось. В разуме тронулся. Подошёл это он к гробнице преподобного, да как закричит, да как воскличет, мы даже побледнели все. Стал он то смеяться, то плакать и разные непутёвые слова произносить. Чтобы не возиться с ним, один из наших его из нагана прикончил…

Отец Кирилл нервно взялся за наперсный крест, и рука его ходила дрожью.

Яков задумался, и лицо его сводила судорога. Он долго смотрел на свои руки, поднося к глазам то одну ладонь, то другую. Вынул из кармана платок, развернул его и не знал, что с ним делать.

Священник вывел его из оцепенения тихим вопросом:

— Что же произошло дальше?

— Дальше, батюшка, произошло самое страшное… Мы развели костёр и стали делить нашу добычу на четыре части.

— Гробницу?

— Да, гробницу. Во-первых, мы сняли с гробовой покрышки драгоценные камни, серебряные кресты, золотые пластинки, а далее… топором разрубили серебряный гроб на доли.

— Как же вы поступили с мощами святого? — в ужасе прошептал священник.

— Мы вынули мощи из гроба, вырыли яму и захоронили их…

— Так, значит, мощи святого лежат в нашей земле?

— Да… здесь… неподалёку… но в каком месте — не помню…

Почти до рассвета в окнах домика отца Кирилла горел огонь, и запоздалые путники видели, как священник в тяжёлом раздумье ходил из угла в угол, изредка останавливаясь перед иконами. Долго не гасился свет и в окнах Якова Льдова.

1928

НА РУБЕЖЕ

Голубой день. Канун осени. На дороге скрипят телеги, нагружённые ржавыми снопами. Ветер колышет соломку, упавшую с воза. Гудят телефонные провода и каркают вороны.

В монастырь на праздник Успения Божией Матери идут дьякон Филарет, бывший жандарм Михаил Абрикосов, трактирщик Филат Фаддеев и спившийся учитель Саша Незванов.

Дьякон худой и жёлтый. Тихое чахоточное лицо, бородёнка клинушком, серая пыльная ряска. Ветер развевал её полы, и видны были солдатские жёлтые штаны, заправленные в рыжие сапоги. Ушки сапогов наружу. Он шёл впереди всех и пел «Царица моя Преблагая».

Жандарм в помятой фуражке с поблёкшим красным околышем. Всю дорогу он пытался рассказывать анекдоты, но его обрывал дьякон:

— Не бесчинствуй! Памятуй, что в монастырь идём!

Трактирщик в тёплом полупальто «колоколом» и зимней барашковой шапке. За плечами у него котомка. Саша в пиджаке с чужого плеча. На одной ноге у него ботинок, на другой — галоша, привязанная к ноге бечёвкой!

— Выпить бы, — вздыхает Саша и подмигивает трактирщику.

— Скоро дойдём до колодца, — говорит дьякон, — там и попьёшь за милую душу!

— Пей сам, — хмурится Саша. — Филат Ильич! Вынимай бутылочку. Грех её в монастырь-то нести!

Трактирщик угрюмо молчит.

Жиденьким, грустным тенорком дьякон запевает:

К кому возопию, Владычице,
К кому прибегну в горести моей...