Заутреня святителей

— Было и так, что не только щей, но даже и лаптей-то у меня в помине не было. С апреля и до первого снега всегда босиком ходил!..

Он в задумчивости поиграл яблоком, подбросив его, как мячик, и сказал:

— Я так полагаю, что жизнь у нас не в пример тяжельше вашей. Вы жили на солнышке, а мы на ветру и на вьюге. Вы того не знали, что мы теперь знали, что мы теперь знаем.

— Это правильно, — согласился Семён, — ребята ноне шустрые пошли!

— Сколько же тебе лет-то, Петруша? — плаксиво спросила Домна, слушавшая его с раскрытым ртом, — уж больно ты заголовистый да вумный!

— С Петрова дня тринадцатый пошёл. Дело, бабушка, не в летах, а в умственности. Иному и шестьдесят лет, да разума нет. Борода с ворота, а ума с калитку!

— Это ты, Петька, не про меня ли? — пробурчал сторож, пощупав широкую бороду, — мне как раз ноне шестьдесят стукнуло!

— А разум у тебя есть? — промерцав ­глубиной своих больших глаз, спросил Пе­тюшка.

— Знамо дело, есть.

— Ну, значит, я не про тебя. Расти бороду дальше.

Работник, откусив яблоко, фыркнул и чуть не подавился.

Семён нахмурился и погрозил Петюшке пальцем.

— Ты над бородой не смейся. Все святые угодники с бородой ходили!

Петюшка не стерпел, чтобы не спросить с язвинкой:

— Ты, дедушка Семён, тоже святой?

Работник раскатился таким ядрёным хохотом, что тихая Домна вздрогнула и прошипела:

— У, леший, чтоб тебе рассыпаться!

Сторож рассердился и ушёл из беседки, хлопнув дверью.

Было слышно, как ворчал он среди яблонь:

— Шалыганы! Лаптезвоны! Наживите свою бороду, тогда и зубы скальте!

Когда остыли от смеха, то в беседку вошла тишина и острее запахло яблоками.

Петюшка посмотрел в окно, за которым кружился листопадный вечер, цепляясь за реку, яблони, заречную мельницу, и вздохнул:

— Скоро и солнцу конец. Пойдут дожди, а там снег, сани, мороз да вьюга!

— Спаси, Господи, и помилуй, — перекрестилась Домна и согнулась ещё ниже.

Помолчали, и все подумали о солнечных разливах на полях, о золотистом колебании ржаных колосьев, о тёплых пыльных дорогах, по которым так хорошо ходить босиком, о рассыпанных по траве росинках, о румянояблочных утрах и медовых песенных вечерах с коростелями, зарницами, неугасными зорями.

— Скоро, поди, Петюшка, уйдёшь от нас? — спросил работник.

— Недельки через две, а то и раньше!

— Что же ты, болезный, делать-то будешь? — пригорюнилась Домна.

— Жить буду. Получу я за пастушество пять мешков картошки, капусты, огурцов, сукна на костюм, денег и пойду в город. Там газетами буду торговать, а может быть, и в школу поступлю. Хочу в ремесленную. В наше время ремесло надо знать.

— А чей ты будешь? — опять спросил работник затуманенного сумерками Петьку.

— Ничей. Сам по себе. Ни отца, ни матери не знаю. Я уже давно один живу.

— Си-и-ротиночка… — по бабьей своей жалости протянула Домна.

— И тебе не жалко, что ты один на свете мытаришься?

— Не. Я уже большой.

В это время пришёл Семён, потирая руки от вечернего холода.

— Зябко, — сказал он и уселся на полу.

— В жизни я не пропаду, — продолжал Петька, — у меня метинка есть!

— А где она, эта метинка-то? — спросил сторож.

— Тута вот!

Петька показал на подбородок.

Все молча пощупали свои подбородки и вздохнули.

— А у нас и нет этой метинки… Вот жалость-то, прости Господи!..

Окно беседки стало чёрным, и по небу побежали звёзды. Работник хрустко зевнул и сказал:

— Пора на боковую!

Все вышли на крыльцо и молча посмотрели на шуршащий сад и на небо, по-осеннему просторное, пронзённое чёткими звёздами.

Одна из звёзд оборвалась с неба и ярко упала.

Домна вздохнула и перекрестилась:

— Чья-то душенька с телом рассталась… Помяни её, Господи, в селениях райских…

Работник и Домна, шурша опавшими листьями, пошли к дому. В саду остались лишь Семён да Петюшка.

— Тебе не холодно босиком-то?

— Не. Я закалённый!

Перед сном обошли все дорожки сада. Около беседки, в которой они ночевали, Петюшка остановился:

— Дедушка Семён! Ты меня прости, что я над твоею бородой надсмеялся!

— Ну, ну, ладно, Петюшка. Так говоришь, что ты с метинкой родился?

— С метинкой, дедушка!

— Не пропадёшь в жизни?

— Ей-Богу, не пропаду!

— Ну, дай тебе Царь Небесный всякого на земле благополучия. Только не будь в жизни спорым. К жизни надо подходить тихонечко, как к горячей лошади. Помни стариковскую заповедь: «Тише едешь, дальше будешь».

Петька помолчал немного и строго возразил:

— По моему разумению, дедушка, в жизни надо быть горячим и быстрым. Тихо ездить ­никак не возможно. Тише поедешь, каждый тебя обогнать может. Теперь даже и курица быстрее ходить стала. Пойди она как в твоё время, так её машина раздавит.

— И то правда, но всё же стариков слушать надо!

— Ты меня, дедушка, прости, но я размышляю так: стариков слушать надо, но поступать по-своему!

Семёну хотелось обидеться на Петькины слова и дать ему подзатыльника, но вместо этого погладил его по голове и подумал: «Как бы не напутать ему в жизни своими советами. Ишь, он каким заголовистым уродился! Помолчу лучше…»

А вслух заметил:

— Это ты… насчет этих смыслов правильно рассудил…