Заутреня святителей

Берусь за перо под сильным впечатлением небольшой книжки, вышедшей в Таллине (Ревеле) под заглавием «Земля Именинница». Автор её В. Никифоров-Волгин мне совершенно неведом. Не припомню, чтобы имя его встречалось мне в периодической печати. Начинающий? Может быть. Но в таком случае — с раннею зрелостью большого таланта, лишь изредка обнаруживающего неопытность стилистическими излишествами или бледностями. Судя по завершённости мысли, по твёрдому рисунку продуманно выношенных и определённо выраженных образов, этот новый писатель едва ли очень молодой человек, а скорее уже зрелый наблюдатель жизни, поздно взявшийся за перо, чтобы излить душу — тяжело накопившиеся «сердца горестные заметы».

Но это — в сторону. Я не литературную критику собираюсь писать. Какой г. В. Никифоров-Волгин литератор и художник — разберут и скажут другие, более меня привычные и компетентные судьи. Важен моральный центр ­тяжести этой книги кратких зарисовок современной подсоветской, деревенской и мелкогородской действительности, освещающих её со стороны, мало затронутой в противобольшевицкой литературе. Наши обличения устремляются преимущественно на материальные ущербы и лишения, терпимые населением СССР под властью большевиков, восстановивших в государстве значительно ухудшенное крепостное право. Само собою разумеется, что и духовный разгром Православной России не оставляется обличителями без внимания. Напротив. Ужасы гонений на Церковь, на семью описываются во множестве и так страшно, что, читая, в отчаяние приходит верующая душа, твердя безнадёжное Аввакумово слово: «Отдал Бог светлую Россию сатане, да омыется кровию праведных». Или ещё более безнадёжное, новое, изречённое в Соловках заточённым митрополитом Петром Крутицким: «Был русский народ Богоносцем, а стал богопоносцем».

Непроглядный мрак духовный. Воистину, та кромешная тьма, где единые звуки — плач и скрежет зубовный грешников, мучимых червем, неутомимо грызущим.

В. Никифоров-Волгин материальных бед русского народа касается сравнительно мало. (Есть в книжке потрясающе сильный, в четырёхстраничной краткости своей рассказ «Голод».) Беды телесные в «Земле Имениннице» как бы фон, сам собою подразумеваемый, не требуя жестокой разрисовки. Весь интерес писателя обращён на духовную нужду народа, ограбленного в вере своей, и, в частности, особенно подчеркнуто, на переживания антихристова пришествия верно устоявшею во Христе частью православного мира и его духовенства. Рассказы Никифорова-Волгина похожи на «духовные стихи» слепых старцев: рапсодии о людях, как будто маленьких, но своею могучею верою подъемлемых над смятённым и отчаянным человечеством выше всех великих и сильных.

Мрачных и отвратительных эпизодов в зарисовках Никифорова-Волгина не меньше, чем в самых острых и жгучих обличительных хрониках развращения безбожием «светлой России, отданной сатане». Но странное дело. Конечно, и в передаче этого писателя — всегда очень сжатой, скупой на слова, без «размазывания», — все эти ужасы и мерзости вызывают в читателе негодование, отвращение, гнев, жажду борьбы с диким разгулом насильствующего произвола. Но не последуются они тем унынием до отчаяния, которое обычно приносят читателю мартирологи современной религиозности. Ибо сквозь великую грусть, внедряемую в душу трогательною книгою, таинственно светит некий тёплый, кромешной тьмы не рассеивающий, но издалека её путеводно пронизывающий, упованием бодрящий луч. Эта книга — шмелёвского настроения, но Шмелёва не апокалиптически страшного «Солнца мёртвых», а Шмелёва позднейшего, задумавшегося о «Путях Небесных».

Что может быть угрюмее судьбы «Архиерея» (значительнейший рассказ книги), одиноко умирающего в опустелом, обращённом в «мерзость запустения» монастыре, сохраняя единственную связь с миром в лице семидесятилетнего келейника, пессимиста, который как ворон каркает владыке изо дня в день новости трагические и позорные. «Отец Григорий мученическую смерть приял… Пришли к нему во время Литургии, раскрыли ему рот, выстрелили в него и сказали: „Мы тебя причащаем“. Протодиакон Иорданов в совнархоз определился. Недавно сан дьяконский снял и на татарке женился. В театре, сказывают, арии богохульные поёт».

Отец Павел Скорбященский, «некогда ярый защитник самодержавия, строгий церковный уставщик, знаток канонического права, громивший когда-то духовенство за либеральный образ мыслей, за подстриженные волосы, щегольские рясы и даже белые воротнички», теперь является к архиерею стриженым, в смокинге, и развязно предлагает «сделку»:

« — Я к вам по важному делу, владыка… Церковь мою постигло некое попущение! На днях, волею законных властей, у меня было произведено изъятие священных сосудов на нужды нашей многострадальной родины. Что ж, я с радостью. Деньги России нужны, а у нас в церквах да монастырях драгоценности понапрасну гуляют…

— Гуляют, говорите? — с горькой улыбкой спросил владыка. — Что же дальше, отец Павел?