Заутреня святителей

Теперь Власы и Кудеяры перестали быть единицами в народе. Их даже не десятки, не сотни, а многие тысячи. Коммунистический антихрист заманивает их в своё воинство неограниченным кредитом на все плотские соблазны и похоти: Бога нет, души нет, всё дозволено! В страшных и отвратительных делах признаются они, Власы и Кудеяры современности. Но не хочет Бог погибели грешников. Для каждого из них готовит мгновение спасительного грома, который внезапно парализует лукавого беса, допущенного ими хозяйствовать в их душах, и, возвращая человека к волевому самочувствию, самосознанию и самоотчету, даёт ему «плач благ и покаяния вины, и разум спасения».

Чудно и страшно действие этого грома, а бьёт он, подкравшись тихо, невзначай: поражённый им грешник и сам не сразу понимает, что такое с ним вдруг сделалось.

«— Хотите расскажу, как я мощи преподобного из гробницы выбросил? — со смехом спросил Фёдор («Юродивый»).

— Зачем же ты смеёшься? — угрюмо заметили ему.

— Это я так. Я, братишки, не смеюсь. Смех этот, братишки, у меня вроде болезни. Итак, слушайте… После этого дела пошли мы в трактир… Сколько я пил в трактире — не помню. Чем больше пью, тем на душе страшнее…»

Чудится Фёдору выкинутый из раки угодник. И — смерть в опустошённой душе, а на лице и в голосе — проклятие непроизвольное — смех, от которого содрогаются слушатели, полупьяные мужики:

«— Да не смейся же ты… нехорошо ты смеёшься!

— Да не смеюсь я, — с отчаянием отрицает Фёдор, — говорю же вам: вроде болезни это у меня…

— Волк ты! — угрюмо грозит ему один из мужиков.

— Это правда, что я волк, — соглашается Фёдор. — Только сердце моё жалостное».

И признаётся казнимый непроизвольным бесовским смехом неврастеник, что он не в состоянии без слёз слушать панихиду… А мощи выбрасывал из гробниц!

«Зачем ты это сделал? — строго спрашивает верующая старуха, — матушка, что ли, тебя не благословила или твой Ангел Хранитель от тебя отступил?»

Затем, что есть в человеке пропасть, бездонности которой он в удалом дерзновении сам не понимает, покуда не закачается на самом краю её, в неопровержимо чувствуемой опасности, что ещё один дерзновенный шаг — и ухнул ты вниз непоправимо и безвозвратно. Вот это-то последнее преступление, способности на которое сам преступник в себе испугался, и сверкает ему в глаза тою «просветительною молнией» среди «тьмы несветимыя», что прекращает в человеке охоту быть «бесам обрадование» и озаряет ужасное отдаление его от утраченного и забытого Бога.

Герои г. Никифорова-Волгина — это именно люди, которых мать «не благословила или Ангел Хранитель от них отступился». И — «погрузи их в глубине прегрешений, иже праведных враг», «прельсти внушением греховным враг-льстец, и от Тебя, Блаже, далече удали»… Сами мы эмигранты и беженцы и всякого рода эмигрантов и беженцев знаем весьма разнообразно. Но г. Никифоров-Волгин добавил в эту пестроту ещё один тип: красноармейца-покаянца, который тайно, с риском для жизни, перебирается через эстонскую границу с единственною целью — исповедаться в своих тяжких грехах в Печёрском монастыре, на месте, где великий человекоубийца Иван Грозный отрубил голову святому игумену Корнилию, а потом покаянно рыдал над его телом.

Нелёгкая это задача для души, от Бога отвратившейся и удалившейся, обратно приблизиться к Нему. Тяжкая, свирепая борьба врывается в совесть лютым когтистым зверем; бес, хотя уже поражённый громом, упорствует не выпустить из своих зубов доставшуюся ему было «снедь». Ну, и:

Долго боролся, противился
Господу зверь-человек, —
Голову снёс полюбовнице
И есаула засек, —

как поёт о Кудеяре полюбившаяся народу некрасовская баллада «Было двенадцать разбойников»…

И вот навстречу-то таким мятущимся Кудеярам, Власам, Иванам Грозным нашего века; Фёдору, Игнату Муромцеву, который из Чаш Господних водку пил и иконы на мушку брал («Земной поклон»); красноармейцу, грязными солдатскими сапожищами топтавшему Лик Богоматери, а потом в усердии «загладить своё окаянство» изнуряющему тело своё ношением железных вериг («Вериги»), — всем им, этим «неуспокоенным», «взвьюженным» совестью людям, злодеям-мученикам навстречу «идёт отец Василий с деревянной Чашей. И вокруг него ночь, и падает снег, а он идёт, идёт…»

И смотрят встречные мужики-ездоки, лихие пьяницы на благого странника «затаёнными древнерусскими (как хорошо!) глазами»:

«— Никитушка, куда плетёшься, Богова душа?..

— Господь туда зовёт… — зябко прошептал юродивый, указывая в степную, взвьюженную даль.

— Замёрзнешь ты в степи! Ишь, снег-то пошёл какой неуёмный!

— Это не снег, а цветики беленькие, — строго ответил Никитушка. — Господни цветики!.. Весна в небесах… Яблоньки райские осыпаются…

— Никитушка! Нехорошо в степи быть одному. Садись к нам в сани. Поедем в гости, а?

Никитушка замахал руками.

— Не замайте меня, ибо на мне рука Господня».

И — «самый пьяный и лихой» из мужиков валится в ноги юродивому: «Благослови меня, недостойного! Ты святой!»