Завершившие войну

Змейку обязательно надо подобрать, Вера расстроится, если потеряет ее, это ее любимые серьги… Саша потянулась к сережке, но в глазах все двоилось, руки не слушались, в горсть попал один только снег.

Да полно. Змейку можно не подбирать. После такого взрыва не то что надеяться не на что — хоронить уже некого.

Щербатов схватил Сашу за плечи, рывком поднял, стал кричать что-то ей в лицо. Она не слышала ни звука, уши словно набили звенящей ватой. И все же сказала ему, зная, что он тоже ничего не слышит:

— Андрей, Господи, ужас какой… Как ты теперь будешь, Андрей? Как-то ты сможешь… без нее?

Его и ее слова тонули в разрывающем голову изнутри гуле. Саша увидела каплю крови, стекающую от уха Щербатова вниз, по шее, к накрахмаленному воротнику рубашки.

Отчаянно хотелось обнять его. Горе, в котором человека нельзя утешить, но можно же хотя бы побыть рядом…

— Ты сможешь жить дальше, Андрей, — пробормотала она, встретила наконец его взгляд — и отшатнулась бы, если бы он ее не держал. Гул в ушах пропал, как не бывало.

— …моя вина, — говорил Щербатов. — Я в глубине души знал с самого начала: ты пришла сюда, чтоб уничтожить нас. Я должен был защитить от тебя Веру, но ты сумела обмануть и ее, и меня. Теперь ты ответишь.

Щербатов с силой толкнул ее назад, но она не упала — чьи-то руки подхватили ее.

— Красный протокол, — сказал Щербатов.

И пока ее тащили к одной из заполнивших двор черных машин, всего одна мысль, пустая и неуместная, билась у нее в голове: вот так они и перешли на «ты».

* * *

— Извини за опоздание, братец, — румяный с мороза молодой следователь ввалился в допросную, на ходу снимая тулуп. — Трамвай, зараза, едва тащился…

— Вечно у тебя какие-нибудь напасти, — пробурчал его толстый одышливый коллега, не отрываясь от заполнения бланка. — Впрочем, свезло тебе, работы немного осталось на твою долю. Объект гаснет.

— Чего это гаснет? Всего-то третьи сутки пошли… Который круг, четвертый?

— Пятый. И с него она уже не выйдет. Час-другой — и можно сдавать. С бумагами закончить, закрыть дело, отчитаться — и спи-отдыхай, среди смены едва ли новенького дадут. Хотя как знать, все теперь на ушах стоят со взрывом этим…

— Эх, я что-то ожидал, она покрепче окажется. У меня на той неделе эсерик зачуханный, соплей перешибить можно, на седьмом кругу сошел, а эта, ишь, до пятого только дотянула. А туда же, комиссар целой армии… Только что ни слезинки, а в остальном совершенно ординарный материал. Что-то новое удалось извлечь?

Та, о ком они говорили, еще слышала их и по большей части понимала, но ее уже мало волновали их слова. Ее теперь ничто не беспокоило. Убеждения, сила воли, гордость — все это едва помогло продержаться первый час. После не было того, на что она не пошла бы, лишь бы упросить их прекратить, хоть и знала, что они не прекратят, пока не выполнят все, положенное по протоколу. Левая рука стала кровавым месивом, только на большом и указательном пальце на ногтях сохранились остатки розового лака. Платье быстро перестало быть белым, теперь ни одного белого пятна на нем не осталось. Под браслетами наручников, приковывающих ее к столу, чернели кровоподтеки — она пыталась высвободиться, часами пыталась. После ей давали снадобье, которое только в самый первый раз показалось горьким. От него боль стихала, сознание делалось кристально ясным, а люди, задающие вопросы, становились лучшими друзьями, которым надо было непременно рассказать все без утайки.

Теперь все это уже почти не беспокоило ее. К концу второго дня даже боль отошла, стала чем-то отдельным от нее. Сознание, четыре круга остававшееся ясным, на пятом стало рассыпаться, как песочный замок под безжалостным солнцем.

— Да ни черта нового или важного за двенадцать часов! — толстяк с досадой махнул рукой, забрызгав чернильными каплями полузаполненный бланк. — Пустая смена. Так и запиши: к взрыву «Кадиллака» не причастна.

— Что, и механика не вспомнила?

— Да какое… Я копал-копал — ничего. Может, видела его фотографию, пока служила в чеке. У них же там как у нас теперь, каждый день по дюжине новых ориентировок. Всех не упомнишь, разве вот чуйка сработает на что-то знакомое, но до ума не дойдет. Я и так спрашивал, и эдак: к «Кадиллаку» сразу не пошла, потому что шнурок завязывала. Ну, тошно ей стало, как у баб бывает. Все.

— Чуйка, она так и работает иногда, — протянул молодой. — Но это к делу не пришьешь. Ладно, хоть по Тамбовщине есть что в контрразведку передать. Я два круга только и успевал записывать: тайники, орудия, командиры, кто где, у кого чего сколько. Много выдала, комиссар все же.

— Да все мы в контрразведку отправим, конечно. Но используют они наш доклад разве что в уборной, как бумажку. Объект же не свежий, давно в Москве. Грош цена теперь ее познаниям.

— Да что ж за непруха такая, — молодой досадливо сморщился. — Как нам целого комиссара армии дали, я ж сразу мысленно дырку на погонах под новую звездочку прокрутил. Сейчас, думаю, явки, агентура, планы секретные всякие — все валом повалит. А с нее проку как с козла молока, даже завалящего подпольного контакта и того нет.