Завещаю вам жизнь

— Само собой разумеется, Хабекер... Вы хотите спросить еще о чем-то?

— Да, господин советник... Скажите, господин советник, а не было ли сделано попытки дать ложную информацию Инге Штраух?

— Такая попытка была. Один из сотрудников министерства под большим секретом рассказал Гауфу о возможности посылки секретной миссии в Лондон.

— И?..

— К сожалению, ни в одной из перехваченных телеграмм этой информации для Москвы нет. Может быть, она еще появится.

Хабекер пригладил серые волосы, слабо улыбнулся:

— Если вы позволите, господин советник... Я думаю» что эта информация в эфир не пойдет.

— Почему?

— Я вспоминаю ваши слова, господин советник. Слова о том, что Инга Штраух — резидент, которого берегли на случай провала остальных. И если это так, ей незачем выходить в эфир до ареста группы Лаубе... Разрешите, я доскажу, господин советник?

Простая логика... Допустим, Штраух завербована еще в тридцатые годы. Ей дают задание войти в полное доверие видных лиц и ничего больше не предпринимать, пока она не получит определенного сигнала... Группа Лаубе все эти годы работает, давая достаточную информацию. Ингу Штраух берегут. Затем где-то летом сорок первого года группа Лаубе почему-то утрачивает связь с Москвой. Москва некоторое время ждет, пытается, может быть, забросить связных, но эти попытки успеха не приносят. Между тем Советы задыхаются без разведывательных сведений. Сведения кажутся тем более необходимыми, что во временном успехе зимней кампании под Москвой советские руководители видят залог будущих боевых успехов.

Тогда они посылают телеграмму в Брюссель, дают приказ тамошнему резиденту немедленно выехать в Берлин и установить контакт с Лаубе, а в случае провала Лаубе — с Ингой Штраух, до сей поры глубоко законспирированной. Резидент, видимо, посетил Берлин, господин советник. Но он убедился, что Генрих Лаубе жив и здоров, что у него просто временно испортилась рация, и, оказав помощь этой группе, не стал связываться с Ингой Штраух. Ее опять оставили в резерве, господин советник! Я не вижу другого объяснения тому, что знаю.

Редер уставился на взволнованного следователя.

— В ваших рассуждениях что-то есть, — сказал Редер. — Определенно что-то есть, Хабекер. Может быть, и так... Но где гарантия, что у Штраух все же нет контактов с группой Лаубе? Где гарантия, что она тотчас же не сообщит в Москву о провале подполья?

— Такой гарантии, конечно, нет, — согласился Хабекер. — Но...

— Поэтому мы все же арестуем фрейлейн Штраух, твердо перебил Редер. — А над ее квартирой установим наблюдение? Если на квартире удастся задержать связного или радиста — это сразу даст вам в руки все козыри.

— Понимаю. Но у Штраух может оказаться совсем не та агентура, что у Лаубе.

— Не беспокойтесь. Все лица, так или иначе связанные со Штраух, уже взяты под наблюдение. Выезда из Германии никто из них до окончания процесса не получит. А тех, кто проявит нервозность, я пришлю к вам, Хабекер. Вас это устроит?

— Вполне, господин советник. Но у меня есть еще один план.

— Какой же именно?

Хабекер подергал себя за сустав указательного пальца левой руки:

— Все же телеграмма — страшная улика, господин советник. Она может потрясти фрейлейн Штраух. И если мы не ошибаемся, если она резервный резидент и до сих пор не принесла рейху никакого вреда, то может быть..

Редер поднял голову:

— То есть, вы думаете..

Я думаю, можно попытать счастья, господин советник. Если фрейлейн Штраух согласится, служба безопасности получит ценного двойника. А согласиться есть резон. Ведь можно сказать, что текста телеграммы вполне достаточно для вынесения смертного приговора...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Тихий, теплый сентябрьский день обещал закончиться непогодой.

К вечеру над редким кучинским леском начали вспухать черные, с пепельными краями тучи. На поселковые улочки несколько раз налетал вихрь. Он сотрясал забор, деревья и домики, срывал с дощатых сарайчиков толевые крыши, взметал их до вершин поселковых сосен, но вдруг утихал, ронял клочья толя на землю. Тучи стояли уже в полнеба.

А потом повеяло холодом, и, пока темнело, пока тучи как-то неприметно слились с ночным небом, их разнесло и вверху замерцали звезды.

***

В 22.30 на кучинском радиоцентре произошла смена. Места у аппаратуры заняли «ночники».

Капитан Алферов приехал за пять минут до сеанса с «Р-35».

Радист уже проверил питание, положил перед собой журнал записи телеграмм. Алферов сел рядом. Оставалось полторы минуты.

Радист щелкнул тумблером. Шкала диапазонов засветилась нежно-лимонным светом. Частотный режим?.. Настройка? В порядке. Тридцать секунд. Двадцать. Девять...

Радист не шевелился.

Алферов слышал: в эбонитовых наушниках мерно шумит, иногда в них врываются свист, щелканье, йотом снова шум, шорох, словно сыплют зерно из кузова машины. Алферов ждал.

Незримая гора зерна росла и росла, а он ждал. Ничего.

Только шорох зерна.

Алферову сделалось душно, будто он и впрямь дышал густой хлебной пылью, забивающей нос и рот, закупоривающей легкие.

Ничего.

На часах двадцать три ровно. Ничего.