Завещание

Он знал, что пугает Пентти. Не специально, конечно, а во сне.

Точнее, в состоянии близком ко сну.

Воитто не помнил, что ему снилось, но это было мучительно. Ему казалось, что за ним гнались, и он должен был защищаться. Он пытался спрятаться под раскладушкой, но напрасно, и непонятным образом, сам не зная как, он оказывался в комнате, где спал Пентти, и приходил в себя, лишь оказавшись в полночь склоненным над постелью отца.

– Иди ложись спать.

Должно быть, именно голос Пентти помогал ему очнуться.

И это Воитто, который прежде никогда не видел своего отца спящим. Даже ни разу не видел, чтобы тот прилег.

В первый раз Воитто испугался, потому что папа выглядел таким маленьким, тощим и уязвимым. С волосами, но без зубов он выглядел еще старше, и Воитто слышал удары своего сердца и чувствовал стекающий по спине пот. Он не знал, что собирался сделать, что произошло бы, если бы он не проснулся или его не разбудили.

– Иди ложись спать.

Хотя кое-что он знал или догадывался.

Трудно забыть взгляд Пентти той ночью. Он испугался. У него был тот же взгляд, что у кролика в ведре с водой, страх в чистом виде.

Воитто постоянно ходил во сне, но это было неопасно, поскольку самое худшее, что могло с ним случиться – это оказаться посреди ночи на улице без башмаков, и тогда идущий от земли холод действовал на него отрезвляюще. Или же, бывало, Воитто кубарем скатывался с лестницы, когда собирался по ней спуститься, но ни разу за время своих ночных хождений он не пытался причинить вред себе или другим. Здесь было что-то другое, что-то новое. Это состояние, так похожее на сон, впервые проявилось у него во время его службы в армии.

Очнувшись в первый раз, Воитто обнаружил себя сидящим в позе эмбриона в дощатой будке сортира, втиснутым между толчком и стенкой. Он не знал, сколь долго просидел там. В следующий раз он проснулся, сжимая руками чье-то горло. Не сильно, но достаточно, чтобы до смерти перепугать своего товарища. Подобные случаи носили нерегулярный характер – порой это случалось с ним каждую ночь, а порой между эпизодами проходило по нескольку недель и даже месяцев. Но чтоб совсем прекратиться, такого не было, и после армии приступы лунатизма продолжали его преследовать. Ни один армейский врач-психиатр не смог доискаться до корня его проблемы, не говоря уж о том, чтобы вылечить Воитто.

Его не было дома пять лет. С той самой зимы, когда сгорел гараж. Сознательно или нет, но он предпочитал держаться в стороне, и был слегка шокирован, когда вернулся.

Словно он возвратился не домой, а к половинке дома или даже еще меньше, словно вернулся к осколку дома – много мебели исчезло, но не вся, чего нельзя было сказать о жизни, которая, казалось, напрочь покинула этот дом.

Единственное, что осталось, это животные – коровы, свиньи, но не люди.

Все было грязным и запущенным. Пентти грязный, животные грязные, окна, простыни на постелях, посуда в раковине – все грязное.

Он разыскал Пентти в коровнике, тот сидел, пытаясь починить ржавое ведро – небритый, и бормотал себе что-то под нос, перескакивая с одного на другое. Мысли, словно волны накатывались на него, равномерно сменяя друг друга и не позволяя ни одну додумать до конца.

Контраст был разителен. Воитто в своей униформе, выбритый, причесанный, с зеленой армейской сумкой через плечо. И старый дряхлый Пентти, кажется, совсем съехавший с катушек.

Он обнял отца, после чего осторожно проводил его в дом, где пожарил для него парочку яиц и сварил кофе. Крошки от желтков застревали в бороде Пентти, но отец ничего не замечал и как ни в чем не бывало разговаривал с Воитто, своим сыном, своим сыном, о том о сем, словно тот и не уезжал никуда.

Через окно кухни был виден фундамент нового дома, дома Эско, он стоял на другом конце двора, возле растущей там высокой сосны, там, где – как все всегда были убеждены – и должен был стоять дом с самого начала. Но самого Эско видно не было.

– Где он?

Пентти пожал плечами.

– С тех пор, как я подписал бумаги, он почти носа сюда не кажет. Говорил, что станет помогать мне, что мы все будем делать вместе, а на деле это отказались лишь красивые слова. Все шло слишком хорошо, пока я не переписал на него усадьбу.

Рассказывая, Пентти ковырял в ногтях зубчиком вилки.

– Стало появляться то одно, то другое, да еще и Сейя не захотела здесь жить, потому что боится меня, так что им пришлось остаться жить в городе, а оттуда долго добираться, а потом еще Эско сказал, что неожиданно выяснилось, что у них не хватает денег на строительные материалы, – в общем, я его больше почти не видел. В конце концов, он все-таки объявился и сказал, чтобы я проваливал, и что у меня всего три месяца на сборы. Теперь-то уже меньше – два, наверное? А потом я должен буду убраться отсюда.

Воитто сидел напротив отца за большим обеденным столом, способным вместить десять-пятнадцать человек, застеленном теперь старыми номерами «Вестей Похьолы» и заваленном немытой посудой и валявшимися в беспорядке инструментами. Такой грязный, и в то же время такой пустой стол. 

* * *