Завещание Гранда

— Не зря они над тобой кудахтали. Вырастили какую-то слякоть. Тоже мне — ножной фетишист! Не хлюпать носом, не шлепать губами! — прикрикнула она на него. — Хныкать можешь у своей Евдокиюшки, тут слюни никому не сдались! Черт знает что они с тобой сделали, эти сердобольные бабы, во что они тебя превратили! Зануда, профессиональный жалобщик, сутяга, к тому же еще и плакса! Стоит погладить его против шерстки, сразу же распускает нюни и бросается к своей тете Дусе. Скорее уткнуться в ейные юбки! Одна защита — теткин подол.

— Можно поносить бедных женщин, — сдержанно ответил Гвидон, — за то, что они, денно и нощно отказывая себе во всем, растили несчастного ребенка, пока Коваленко был в бегах. Вполне в вашем духе. Но ваша хула не поколеблет моей благодарности. Они меня сделали тем, кто я есть…

— Сказала бы я тебе, кто ты есть, — остановила его вдова.

— Могу себе представить.

— Не можешь.

— Тем хуже. И я для вас — урод, и добрые женщины вас шокируют тем, что в груди у них билось сердце, а не постукивала кувалда.

— Началось, — вздохнула вдова.

— Кончилось, — произнес Гвидон.

Она усмехнулась и предложила:

— Давай мириться.

После чего поцеловала Гвидоновы губы.

— Исключительно из уважения к возрасту твоей настойчивой покровительницы.

— Не из любви же, — кивнул Гвидон.

Их поцелуй слегка затянулся. Гвидон вздохнул:

— Им посчастливилось.

— Всегда надо вовремя остановиться, — менторски сказала вдова.

— Вполне обывательский здравый смысл, — неодобрительно бросил Гвидон.

— Его-то я неизменно придерживаюсь, — сказала вдова. — И все-таки к делу: ты побывал уже у Тамары?

— Имел удовольствие.

— Не сомневаюсь. Так уж она тебя домогалась.

Гвидон рассказал о своем визите, естественно, исключив из рассказа необязательные подробности. В сущности, был важен итог: фонд потерял своего мецената.

— Я не ждала ничего другого, — холодно сказала вдова. — Возможно, какой-нибудь даун в штанах и клюнет по своей недоразвитости на эти изгибы и извивы. Но я всегда хорошо понимала, что предо мной саламандра с крестиком и элегической колоратурой. Гранд тоже быстро в ней разобрался. Ее выдавали десны и зубки. И эти гляделки фашистского цвета. Понять бы, как выпала эта фишка. Либо ее негоциант как-то сумел собрать информацию, либо ты где-то сам прокололся.

Гвидон согласился с такой возможностью.

— Я слишком неопытен и распахнут. Все верю в победу добра над злом.

— Ты — в ауте, — сказала вдова. — Использован по полной программе.

— Больше всего меня потрясло, — признался удрученный Гвидон, — что жертвенный мой поход к этой даме вас не заставил даже нахмуриться.

— Зато ты познал на собственном опыте, что всякие жертвы всегда бессмысленны. Еще одной такой жертвой больше. Спокойной ночи. Не падай духом. Прорвемся. Похоже, я завелась.

10

«Больше всего я слышал упреков за то, что всю жизнь работал без пауз, и стопка листов на моем столе не сохраняла своей белизны. Я много раз приносил извинения и с должным смирением отвечал, что мозг мой вовсе не просит отдыха, но требует постоянной загруженности. Что делать, если мы вместе трудимся в безостановочном режиме. Правда, такой режим предъявляет одно непременное условие: мозг должен быть в форме в любое время.

Не знаю, каково ваше мнение — постигла ли меня кара Господня или дарована его милость. Я склонен думать, что был любимчиком.

Люди бывалые утверждают, что поисковое поведение может нам дорого обойтись. Мечемся по кругу, как белки, в горькой мечте найти свое место, или, как принято говорить с некоторых пор, — свою нишу. Различие все-таки существует: место находится под надзором, ниша предполагает укрытие. Оба случая означают удачу, счастливый лотерейный билет. Явно или тайно от ближних поиск увенчался успехом.

Но неосвещенной осталась одна существенная деталь: найти себя — не итог, а начало. Поиск внутри всегда изнурительней и беспощадней, чем поиск снаружи. Любимое дело неублажимо так же, как любимая женщина — вычерпывает тебя до конца. Любовь — жестокое испытание. И за взаимность ты должен платить самую высокую цену. Особенно если речь о призвании.

Но я был счастлив под этим небом. Странник в дому своем, островитянин, вдоволь хлебнувший желчи и горечи, расставшийся со хмелем надежд сравнительно еще молодым, я был запредельно, анафемски счастлив. Ничто на этой суровой земле, на этой почве из глины и камня, с летейской водой под ее поверхностью, ничто не может дать столько радости, сколько напряжение мысли, то, что напыщенно называют интеллектуальным усилием.

Десятки раз я ощущал себя на грани безумия и катастрофы, я чувствовал, что еще немного — котел взорвется и свет потухнет. Но это отчаянье проходило и, возродившись, я снова видел полоску зеленого луча, его обоюдоострое лезвие. Наутро я был готов к привычной тяжкой работе канатоходца, к новой попытке раздвинуть занавес, чуток приподнять завесу над будущим.