Завещание Императора

После того, как фон Штраубе последовал совету друга и выпил, а остальные, чокнувшись, его в этом поддержали, меньший из Иван Иванычей сказал:

— Мы тут как раз обсуждали мысль, высказанную их сиятельством. Мысль настолько непреходящего значения, что мы, простите великодушно, не смогли остаться в стороне от вашего разговора.

— М-да, были поражены – и посему никак не смогли!.. — подтвердил Большой.

Восхваляемый Бурмасов, пожимая плечами, промолвил смущенно:

— Да я, признаться, и не помню уже. Так, мурлыкал себе что-то безотносительное…

— Ничего себе – "мурлыкал"! — воскликнул возмущенно маленький Иван Иваныч.

— Гм, ничего себе… И это у них называется – "безотносительное"… — покачав головою, глухо отозвался другой Иван Иваныч.

— Тогда как оно-то – и самое что ни есть соотносительное! — опять воскликнул Маленький, более склонный к экзальтации. — Ибо – если рассматривать в соотношении с нынешним бытием этого бренного мира, то, уверяю вас, нет темы, в большей степени заслуживающей интереса! Коль запамятовали, дерзну напомнить. Вы изволили говорить о несправедливости человеческой кончины в тот момент, когда его душа отягощена земными соблазнами и потому не готова к неминуемому.

— Да, пожалуй… — отозвался Бурмасов не особо уверенно. — Что-то, возможно, в этом роде…

— Именно! Это самое вы и говорили! Так вот, позволю себе продолжить вашу мысль. Надеюсь, вы слышали о святых угодниках?

Василий почесал в голове.

— Ну, там… "Четьи Минеи"… Что-то такое… В нежном, правда, возрасте… — Он взялся за бутылку: – Может, господа, сперва еще коньяка?

— Эко вы, право!.. — буркнул Маленький, непонятно чем в этот миг более недовольный, невежеством Бурмасова по части жития святых угодников или нежеланием прерывать столь почему-то важный для него разговор. Коньяк, между тем, все-таки вслед за Василием выпил, отчего сразу помягчел слегка и продолжил уже не так сурово: – Если позволите, вынужден буду вас немного просветить. Сии святые мужи, думая непрестанно о смерти (а о чем еще, спрошу я вас, и пристало думать смертному?), нещаднейшим образом ежеминутно умерщвляли свою плоть. Чего, право, только над собой не производили! Заточали себя в склепе посреди зловонных москитных болот, денно и нощно отбивали поклоны, стоя на столбе, самооскоплялись, — (Бурмасов при этих словах даже поперхнулся коньяком), — по сорок раз на дню бичевали собственное тело, жили среди прокаженных, покуда сами не обретали эту страшную болезнь…

— Ногти себе с корнями выдирали, — под рюмочку со знанием дела бесстрастно подсказал большой Иван Иваныч, — на муравейниках сиживали…

— Это кто ж? — не вытерпел Василий, будто сам сидел на муравейнике.

— Святой Мокий, был такой… По пояс в ледяной воде часами стояли, как святой Авдей. Пардон, волчий кал ели. — Бурмасова аж передернуло но большой Иван Иваныч продолжал неумолимо: – Нательные язвы свои расковыривали и солью посыпали. Язык себе протыкали раскаленным стержнем, как это делал святой…

— Да, да, как святой Антроп. Мерси, — остановил его маленький Иван Иваныч. И, не обращая внимания на то, что Бурмасов в эту минуту напоминал человека, томимого зубной болью, безучастно к его мукам продолжил: – А зачем, спрошу я вас?! Во имя чего?!

— Ясно: плоть извести, — поспешил ответить Бурмасов, надеясь на том завершить малоаппетитный разговор. — Однако же, господа… — и потянулся к бутылке.

Но маленький Иван Иваныч опередил его.

— Ах, оставьте вы! — сказал он несколько раздраженно. И после того, как Бурмасов подчинился, убрал руку с бутылки, Маленький подтвердил: – Именно: плоть извести! Дабы она, плоть, не служила цепью, сковывающей с этим миром, полным соблазнов и всяческих прекрас! Дабы расставание с ним было ежеминутно желанным! Если угодно – жертвуя мгновениями, предуготавливали себя к Вечности! Исключали из бытия ту самую неожиданность, о которой вы давеча изволили тут… А, глядя на них, и иные, порой вполне благополучно живущие смертные нет-нет да и постигали ничего не стоящую сиюминутность жизненных благ, посему та маленькая неожиданность, которую вы (признаюсь, я так и не понял почему) назвали здесь Безносой и Костлявой, уже не воспринималась ими столь трагически.

Бурмасов, не привыкший выслушивать столь пространные тирады, не приправляя их выпивкой, кажется, перестал что-либо из слов Иван Иваныча понимать и лишь тоскливо поглядывал на стоящую без дела бутылку. Фон Штраубе, однако, хотя Василий при этом смотрел на него укоризненно, не удержавшись, вмешался в разговор.

— И все-таки позволю себе сделать предположение, господа, — сказал он, — что заботят вас не столько судьбы отдельных людей и их, как вы давеча тут изволили говорить, "предуготовленность к неизбежному", сколько судьба и эта самая предуготовленность целых стран, быть может, даже – всего нашего мира. Несколько минут назад вы почти впрямую так и сказали – я слышал сквозь сон. И во время прошлой нашей встречи делали довольно недвусмысленные намеки по сути на то же самое.

Иван Иванычи застыли, некоторое время глядя на него обескураженно.