Завещание Ленина

Зиновьев, который узнал об этом, находясь в отпуске, был возмущен самоуправством Сталина. Он сразу же отправил из Кисловодска в Москву письмо Л. Б. Каменеву, упрекая его в том, что тот позволяет Сталину «прямо издеваться» над собой. Письмо заканчивалось словами: «Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же. Но что меня удивило — так это то, что Ворошилов, Фрунзе и Серго думают почти так же».

И все-таки борьба внутри тройки вождей тогда еще не началась. Слишком велика была угроза усилившегося троцкизма. Лев Давидович, у которого было много влиятельных сторонников, не желал сдавать своих позиций.

* * *

Не менее опасной угрозой для партийного руководства было недовольство партийных низов. Осенью 1923 года произошло очень важное, знаковое событие: впервые, если не считать Кронштадтского мятежа в 1921 году, были проведены массовые аресты коммунистов. Взяли несколько десятков человек — не просто рядовых членов партии из служащих, а рабочих от станка с большим партстажем. Их можно было считать представителями партийной гвардии. Именно таких людей трагически одинокий Ленин хотел сделать большинством в новом ЦК.

Репрессии обрушились на конспиративные группы этих рабочих-большевиков как раз накануне их объединения. Теоретиками оппозиционеров были и крупный мыслитель Александр Богданов — один из лидеров РСДРП в дореволюционный период, и Давид Рязанов — образованный марксист.

Возможно, ситуация разрешилась бы как-нибудь иначе, будь Ильич здоров и дееспособен. Но он оставался в Горках в положении, похожем на пленника Политбюро. Его отстранили от текущих политических проблем, приняв предложение Сталина, предусматривающее «изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Ответственным за быт больного Ленина Политбюро назначило Л. Б. Каменева.

Можно было бы квалифицировать это как негласный тихий государственный переворот, устроенный Сталиным ради захвата власти. Но, во-первых, никакой особенно большой власти у него не было, ибо решения принимались коллегиально, и он не имел возможности подавить своим авторитетом мнение большинства (других инструментов давления у него не было). Во-вторых, прежде всего сами врачи рекомендовали максимально оградить Ленина от политической деятельности, умственного напряжения и волнений.

А обстановка в стране и партии обострялась. Несмотря на аресты членов «Рабочей группы» и «Рабочей правды», всю осень и зиму 1923 года в Москве шли яростные внутрипартийные дискуссии. Репрессии не запугали, а только «подхлестнули» недовольных всех направлений. Рабочие партийные ячейки кипели.

Споры перекинулись на страницы печати. Троцкисты попытались воспользоваться усложнившейся ситуацией. Историк С. Т. Минаков пишет: «Вероятно, именно 22–23 декабря 1923 года и состоялись переговоры В. Антонова-Овсеенко (начальника Политического Управления РККА. — Р. Б.) и командующего Западным фронтом (Тухачевского. — Р. Б.)…» По свидетельству К. Радека, В. Антонов-Овсеенко предложил план, в соответствии с которым «Михаил Тухачевский… должен был взять на себя осуществление переворота» после того, как вопрос этот будет согласован с Л. Троцким.

Без Ильича

1923 год в истории РКП(б) можно назвать — с некоторой долей условности — периодом междуцарствия.

Ленин находился в тяжелом состоянии. Профессор В. Крамер констатировал, что инсульт привел «к стойким изменениям, как со стороны речи, так и правых конечностей». Способность говорить возвращалась к Ленину медленно и трудно. Она восстановилась только частично. Правая рука беспомощно висела плетью. Он пытался научиться писать левой, но из этого ничего не вышло. Крупская тратила много усилий, заново, почти как ребенка обучая его говорить и писать, с отчаянием убеждаясь, что успехи минимальны.

В письме от 6 мая она признается близкой знакомой: «Живу только тем, что по утрам Володя бывает мне рад, берет мою руку, да иногда говорим мы с ним без слов о разных вещах, которым все равно нет названия». Такое общение все же угнетающе действует на ее психику, хотя она убеждает себя, что дело идет на поправку. Действительно, некоторое улучшение наступило: он стал медленно с палочкой передвигаться, выговаривать некоторые междометия и даже слова.

Осенью Крупская признается в письме: «Сейчас я целые дни провожу с Володей, который быстро поправляется, а по вечерам я впадаю в очумление и неспособна уже на писание писем». А в конце октября: «Врачи говорят — все данные, что выздоровеет, но я теперь твердо знаю, что они ни черта не знают, не могут знать».

Безусловно, ей лучше, чем кому-то еще, ясна безнадежность его положения. Вопрос лишь в том, как долго продлится его состояние «ни жизни, ни смерти».