Завещание мессера Марко (сборник)

– Я не знаю, где святой отец. Я не видел его с того часа, как нас схватили. – Чэн узнал главаря воров, рябого Бао. – Мне жаль, что вы ошиблись…

– Ну, как уж вышло. Нечего теперь рассуждать, пора уносить ноги. Эй, храбрецы, разбегайтесь-ка кто куда! Да прячьтесь получше! Кто попадется – держать язык за зубами. Я-то в городе сидеть не собираюсь, – обращаясь к Чэну, продолжал Бао. – Скорей к южным воротам!

Юноша схватил Бао за рукав, стараясь не отстать от него.

– Только бы пробраться в предместье, – торопил Бао, – а там – ищи нас за рекой. Да, надень-ка мой халат, а я, так и быть, останусь в рубахе… Ворота караулят аланы или урусуты – люди из завоеванных ханами земель. Поспешим, пока Кагатай не приказал закрыть все двенадцать башен Ханбалыка.

Осадистую, мрачную сторожевую башню с узкими бойницами и шестью ярусами железных крыш охраняли рослые воины в остроконечных шлемах, мелкопластинчатых, как чешуя, панцирях и сиявших под солнцем налокотниках.

Едва держась на ногах, Чэн растерянно посмотрел вперед. Небо вращалось над ним медленным тошнотворным волчком. Чэну еще не приходилось встречать на своем пути таких страшных людей. У этих влитых в чешуйчатую сталь великанов были большие бороды, густые и желтые, как солома в копнах. Но особенно Чэна ужасали их глаза – светло-прозрачные, отдающие синевой, будто глаза чудовищ. «Зачем мы сюда пришли? – изнывая от слабости, спрашивал себя Чэн. – Можно ли ждать добра от демонов, от косматых безобразных гуйфанов?» Ведь только кровожадные демоны, чьи изображения он видел в монастырях, обладают нечеловечески могучим сложением, желтыми бородами и ужасающе бездонной синевой глаз…

– Это урусуты, – настороженно всматриваясь, произнес Бао.

Молодой воин с золотистой бородкой сказал стоявшему подле него широкогрудому богатырю:

– Глянь, дядя Прокун. Да слышь-ко, Прокун Евстафьич! Никак двое умыслили на волю уйти…

– Заворачивай вспять, ныне никого выпускать не велено.

Богатырь с пегой от пятен седины бородой даже не поднял взгляда, задумчиво упертого в землю. Преградив беглецам дорогу, молодой коротко сказал по-монгольски, что выход из города запрещен. Однако китайцы не понимали его или делали вид, будто не понимают.

– Ишь, неслухи… Назад, назад ступайте!

– В чем свара, Василько? – Чернобородый похмельно-румяный воин приблизился с ленивой умешкой на щекастом лице. – Чего расшумелись?

– Да вишь, из города уйти норовят. – Василько глянул на пожилого, названного Прокуном Евстафьичем, и негромко добавил, словно оправдываясь: – Мы люди подневольные, княжой дружины копейщики. Пригнали на край бела света – и ходи на брань. За хана кровь-руду лей. Служи службу татарве безбожной…

Умоляюще складывая ладони, Бао показал, как дети его плачут там за воротами. Он красноречиво кивал на Чэна, объясняя, что товарищ болен, что его надо скорее довести до постели.

Но бородатые урусуты только покачивали головами. Чернобородый оглядел Чэна:

– И впрямь тот вон хвор: стоит-качается. Да и в лопоть чужую оболокся, а исподнее-то рвано…

Пожилой расправил горстью плотную бороду и, насупившись, молча смотрел на испуганно озирающихся китайцев.

– У них тут замятня случилась, – сказал он наконец. – Бирючи ханские возглашали: идет, мол, сыск.

– И людишки-то не дородные, а смелые – не покоряются. – Молодой синеглазый с какой-то одобряюще странной пристальностью уставился на Чэна.

Подошел статный воин в шишаке с серебряной насечкой, в богатом охабне поверх кольчуги.

– Что вы тут с Васильком вече затеяли, пустобрехи?

– Вишь, те двое из города норовят…

– Перезабыли указ-то? Гоните их прочь, а чуть что – колите копьем. Я вам службу-то налажу! А то зажалели смердов беглых, челом бьют. Небось я у князя в сотниках – не чета вам, ратаи кривопятые!

Сотник грозно нахмурил брови, повернулся на каблуках и пошел в сторону к низкому войсковому помещению.

– А вот и назло ему выпустим страждущих на волю, – проворчал сердито Василько.

– Да и гдяди-тко: смерды-деревенщина… Кой в них толк? – по-прежнему лениво, как бы с заспанной полупьяной усмешкой заметил чернобородый. – Выпустим, удал молодец? Мне что: я бобыль да бражник…

– Ой ли! – Василько спросил с бодрой решимостью: – А ты как, Евстафьич? Отпустим хоть для одной потехи?

– Натешитесь, гляди, как за ослушанье голову снимут, – угрюмо сказал пожилой воин. Белесые на задубело-темном лице глаза его словно мутью застлались. Он вздохнул так тяжело, что чешуи нагрудного панциря зашевелились и зазвенели. Ох, не задалась судьбина, осквернилась, спуталась бедой да неволей… Вернешься ли когда к родимому-то погосту али вечно клясть-каяться над рекою, над Каялой. – Вон сотнику Ивашке Селеху все нипочем, – будто не к предстоявшему перед ним событию, а следуя давней своей мысли, продолжал Прокун Евстафьич. – Не поминается ему Русь-вдовица. Туга, не томит его ночами нерадостными. Знай узорочье загребает, кочет расписной, бабник! А коли смерды сеи от правежа ханского бегут…