Завещание Шекспира

Четтль увидел, что я был прав, и под давлением аргументов, поморщившись, напечатал извинения. Тирады Грина были большей частью клеветническими, и их следовало бы отредактировать. На самом деле ворона-выскочка был примерным гражданином, по-настоящему талантливым сочинителем, честным в делах и поступках, обходительным в поведении, с изысканными манерами – и обладающим железной хваткой.

– Я с трудом узнаю тебя в этом портрете.

Я сам себя в нем не узнал. Неужели это действительно я? Только ангелы могли так глубоко заглянуть в человеческую душу!

Меня это вполне устроило, хотя в томе в память о Грине, напечатанном на следующий год, все же упоминались те, кто омрачал его славу и рядился в похищенные у него перья. Знакомый образ пернатого был злобным намеком, и в другой легкой пьеске того же года высмеивался некий блудливый стрэтфордский воробей, покинувший свою супругу.

Но это было позже. А в 92-м году я спас свое достоинство и поправил репутацию. В декабре «Генриха» посмотрело рекордное для театра Хенслоу количество зрителей. Они требовали еще. Касса лопалась от сборов. Аллен был на седьмом небе от счастья. К этому времени Грин уже удобрял собой Мурфилдс. Если б его мертвые уши могли слышать громкие аплодисменты и взрывы одобрительных возгласов, доносящихся из «Розы» и парящих над Темзой до самого Бедлама, он так ворочался б в своей могиле, что заглушил бы крики душевнобольных. 

34

– Ты знаешь, как пекут пироги?

Ну расскажи, если хочешь.

– От одной этой мысли у меня текут слюнки. Уж совсем недолго до ужина.

Еда меня никогда не интересовала. Мне было не до нее, я не замечал, что жевал.

– Вкусный пирог трудно пронести мимо рта.

Фрэнсис откинулся на кровати, закрыл глаза, сложил руки с толстыми пальцами на огромном животе и мечтательно улыбнулся.

– Я подогрею твой аппетит.

У меня его нет.

– Доктор велел уговорить тебя поесть. Начну прямо сейчас. Так вот: для хорошего пирога нужен кусок телятины, шматочек сала пожирнее, хотя баранина тоже сойдет, она даже дешевле. Посолить, поперчить, порубить, добавить лука, фиников и чернослива и выложить на большой противень на слой теста.

Фрэнсис, обжорство когда-нибудь тебя убьет. Поговорим о чем-нибудь другом.

– Это только начало. А там уже можно добавить какую угодно дичь: каплуна, дикую утку, вальдшнепа (лично я не люблю свинину в пироге), приправить специями – тимьян, корица, шафран, гвоздика – все сгодится, а потом туда же изюм и сливы. Представь себе на минуточку слоеный пирог в фут высотой, с хрустящей корочкой…

Фрэнсис.

– Терпенье, добрый Уилл. Накрыть еще одним слоем теста, сделать в нем прорези и смазать пирог взбитым яйцом. Пиршество, достойное короля.

Но не умирающего.

– Придут Том Рассел, чета Холлов, ну и конечно же, госпожа Энн, но она ест мало.

Как мышь.

– Ну и естественно, я!

Понятно.

– А ты выйдешь к столу?

Поживем – увидим.

Фрэнсис причмокнул крохотным ртом – на редкость маленькими воротами на лице щекастого толстяка и чревоугодника. Он слегка сощурил улыбающиеся глаза и проговорил:

– Представь себе лебедей, грациозно скользящих по глади теста, уже почти готовых лезть в печку. Запеченный лебедь придает пирогу особенно изысканный вкус.

Фрэнсис, ты опять размечтался. В лучшем случае пирог будет из курицы, говядины или какого-нибудь заблудшего воробья.

– А чем плох воробей? Особенно если его потушить в вине со щепоткой шафрана? Говорят, он хорошо помогает против моли. И помогает держать курок взведенным.

– Мало ли что говорят!

Порей и репчатый лук добавляют в пирог для усиления мужской силы, для продолжения рода, хотя, по-моему, это просто выдумка, которая возникла благодаря их форме.

– Чего-чего?

Лук-порей, а по бокам две луковки – так понятнее?

– А это еще зачем? Хоть я и мужчина, Уилл, но первым делом еда, а потом уже все остальное. Не надо смешивать два разных удовольствия. Когда я вижу порей, я представляю себе еду, а не бог знает что…

Есть части тела, которым трудно сказать прощай. Даже когда ты при смерти. Жить мне осталось всего-то с месяц, чуть больше, чуть меньше – уже не важно, пол качается подо мной, как море, которое я не в силах переплыть, стены встают, преграждая мне путь, другие комнаты – все равно что другие континенты, когда-то хорошо знакомые, а теперь чужеземные, и мне уже никогда и ни за что до них не добраться. Временами из знакомого мира, который мне теперь чужд, на мой остров заплывают такие гости, как Фрэнсис. Как бы мне хотелось носить одежду, как у них, настоящую, простую, вместо этого савана, в преддверии смерти! Еда – страсть Фрэнсиса, он говорит о ней без передышки. Живые все время тревожатся и говорят о хлебе насущном, о котором я постепенно начинаю забывать.

– …По крайней мере, он не умер с голоду, – неожиданно произнес Фрэнсис.

Не умер с голоду? О ком это ты?

– О господине Грине.