Завещание Шекспира

Это невыносимо, сказал я себе, и так оно и было. Я не мог ни работать, ни есть, ни спать. Когда ночью в стенах Хенли-стрит начинал раздаваться храп, я взял привычку потихоньку вставать и уходить. Волна проходила по комнатам, наполненным, как море, вдохами и выдохами. Мне доставляло странное удовольствие ускользать из дома – идти так тихо, что даже крот слепой не слышал бы шагов, – и идти по пустынным улицам, красться, как дух, убийца, волк, неслышным шагом к цели, представляя себе взятие Трои, похищение Лукреции, убийство короля. Полмира спит теперь, мертва природа, только злые грезы тревожат спящего. Казалось, что даже булыжник под моими ногами слышит мои шаги и оповещает мир, что Уилл Шекспир не спит, а пробирается в Шоттери к Энн Хэтэвэй. В колокол ударьте, сзывайте стражу! И я вместе с тенями припадал к земле и чувствовал приглушенные удары своего сердца, сгорающего в огне любви к Энн Хэтэвэй.

Я крался по Хенли-стрит мимо лавок и домов. Залитые лунным светом крыши и запертые ставни не выпускали ни вздоха душ, притихших и вздымающихся, как темный дальний прилив: мимо скотобойни, около которой черные кровавые лужи отражали, как зеркало, луну, а их багряное зловоние пропитывало воздух. О ужас! Я ускорял шаги по Розер-стрит, пока не сворачивал на тропинку, ведущую к Шоттери. Там я успокаивался и медлил, останавливался, чтобы взглянуть на заходящие звезды, которые медленно рассыпались по небу: Дева и Лев укладывались спать, закатная Гидра устраивалась на покой на тусклой смутной линии горизонта. Позади меня появлялись летние созвездия, поднимающиеся, чтобы, как верные старые любовники, предаться любви с летом. Ночь за ночью они пытались завоевать расположение полей в росе, пока май становился июнем, а Млечный Путь ронял свои капли на Арденнский лес, на слепые горбы сниттерфилдских холмов, как золотая ветвь, увешанная пышными плодами, а я чувствовал у себя на языке вкус звезд.

Я как тень проходил целую милю полем до Шоттери. Тропинка то чернела, как крыло летучей мыши, то освещалась лунным светом и томилась одиночеством в ночи. За исключением луны я был ее единственным товарищем. Приближаясь к Шоттери, я слышал только мычание скотины, лай лисы и уханье сов, которые, казалось, жаловались на голод. Боярышник и жимолость пели у меня в голове, пыльца забивалась в нос, травы омывали мои ноги, а волосы тяжелели от тайной влаги ночи – обильной росы. Я был воплощенным любовником и рвался в бой, благоухающий страстью и луговыми травами, выхоленный скакунами ночи. Ночь была яснее светлого дня. Я был пьянее, чем само безумие или мечты о вине, ноги мои, казалось, не касались земли.

Я шел к хозяйскому дому – терему в лесной чаще, где сном неведенья спала она, величественная властительница ночи, и стоял, глотая тот же воздух, что она, божественная Хэтэвэй. Я не дышал. Я был потрясен ею, помешан на ней, как будто сражен ударом молнии моим ангельским созданьем. Когда я наконец выдыхал, вместе с воздухом из меня вылетала вся моя душа. Волшебным образом дух мой устремлялся над молчаливыми садами, ночной дымкой проходил сквозь стены и зарешеченные окна комнат в поисках ее дремлющих очертаний. Вот они – тайная светящаяся розовость под пеленой потрясающей белизны, целомудренной и холодной, как труп.

Она затмила яркость факелов… Наполнен воздух ее дыханьем… Наклонился к ней огонь свечи и смотрится под веки в задернутый завесою зрачок, а он – синей лазури чистой неба!

А там, на левой груди… О небо и земля! Что припоминать! Слева на груди у ней, как пятнышки на буковице белой, пять красных точек родинки… На том самом месте, куда совсем недавно брызнула капля сливок, маскируя ее прекрасное несовершенство. Теперь же оно выделялось, затмевая мой разум – сокровеннее, чем любая самая укромная часть ее тела.

Время останавливалось. Где-то за пределами Хьюландса происходили всякие бессмысленные происшествия: сгорали звезды, совершались акты любви и вероломства, челюсти акул бешено захлопывались в темноте, бессонные короли держали совет, бессонные черви рыхлили землю, точили трупы, которым не было дела до бесстрастных созвездий, медленно и величественно проходящих над кладбищем земли, а холодные океаны омывали земной шар, всхлипывая и вздуваясь от притяжения луны, и приливы вздыхали в своих оковах. Все узники, все до единого – рабы. Даже короли были рабами истории, а звезды – рабынями Божьего промысла, дум о самой жизни, а жизнь – жалкой куклой в руках у времени. Истинная свобода была лишь здесь – в покоях Энн Хэтэвэй, в кубе ее комнаты внутри шара вечной любви. Она была primum mobile[49], без нее никогда б не наступило утро.