Завещание Сталина

— После случки и пьянки бывает… Бывает и после премьеры, когда хлопают только те, которых ты пригласил на банкет.

— Нет, Толя, — возразил Борух Давидович. — Тоска моя имеет более глубокое происхождение… Ответь, кто нас понимает и поддерживает?..

— Ну, Соединённые Штаты Америки.

— Дурачок, не Соединённые Штаты, это мы сами в Соединённых Штатах. Мы сами в Европе, мы сами в России!..

— Ну, и что? — перебил он. — Пусть все передохнут нам на здоровье!

— Толя, я думал, ты пророк, а ты говнюк, как всякий бывший доцент марксизма-ленинизма: мы же подохнем тотчас вслед за ними!..

Повесив трубку, Борух Давидович попытался вызвать в памяти облик этого Толи, но — в памяти всплывали физиономии совсем других людей, особенно круглая рожа Бэлы Матвеевны, одновременно испуганная и наглая.

Она не знала, что Борух Давидович наблюдал за ней через глазок. Когда она вышла от него на лестничную клетку, то почему-то рукою отряхнула плащ и освободила от газов своё грузное тело, шпокнула так, что выглянул сосед напротив и, поправив очки, вежливо спросил: «Кто там?»

Но Бэла Матвеевна уже осторожно спускалась по лестнице и не ответила…

Всё это призраки и воспоминания, и накопленные в драках богатства. Иные достанутся дальним родственникам, иные — истлеют, вероятно, и никому не достанутся, потому что спрятаны в разных концах развалившегося государства, к ним уже так просто не подступиться…

Борух Давидович сожалел, что русские не оказали сопротивления: даже ГКЧП не поддержали… Хотя, впрочем, среди русских встречались экземпляры, которых было не пересилить: они всё видели насквозь, даже за пеленою времён, такие больнее всего терзали его сознание, усиливая страх, страх давно, видимо, с пелёнок, ворошился в нём…

Борух Давидович три года возился с придурком, который жил в полной нищете. Не зная, что его дядя оставил ему в Канаде восемьдесят миллионов долларов. Надо было втянуть счастливчика в родство, а затем освободиться от его услуг: простейшая шахматная партия.

Этот придурок, Феоктист Христофорович Берендеев, был помешан на живописи и воспринимал холст, как иной равнозначный мир. И на приманки не клевал. Даже когда напивался, а это случалось раз в году, в годовщину штурма какого-то городка в Восточной Пруссии, где он был командиром сорокопятки. Тогда он становился особенно неприступным. И никакие гамбиты не проходили.

— Что ты мне навязываешь свою Фиру? Мне не женский пол нужен, а спутница в судьбе… Ты говоришь: «и щей наварит, и веником по полу пройдётся»… Так это же чепуха! И с такой чепухой ты пристаёшь ко мне уже второй год?.. Забота моя — в другом. У вас, может, всё это просто: отожрал своё — и затих. А нам, русским людям, нужна дорога в небо… И чем тошнее, тем шире и чудесней нужна дорога… Что ты мне вешаешь на шею то свою сестру, то племянницу, мне они не нужны, потому что бесполезны в моём горе: день ото дня краски мои выцветают, а холст всё растёт и растёт. Он требует, чтобы я там не подсолнух изобразил, не твою небритую морду, не придуманного «небесного царя», а мысль живую, нравственную идею, которая движет всем на свете. И я предчувствую её, но как ухватить, пока ещё не догадываюсь…

От юркого, сухого Берендеева с воспалённым взором пророка, который так и помер, не узнав о громадном наследстве, воспоминания перекидываются на вторую жену Дину Марковну, которую он неоднократно сбывал с рук, как оборотня, а она всякий раз возвращалась…

— Раз-два-три — закрыли халепу! — командует Дина Марковна с дивана. Это в ответ на жалобы Боруха, которого тогда мучила астма.

— Послушай, — продолжает он, переживая, что его могут арестовать и посадить, совершенно не считаясь с тем, что он любит дыни, курицу с коньяком и крымский пляж в сентябре. — Фурцман — скотина, он может заложить всех, чтобы только уберечь собственную шкуру!

— Не строй из себя невинность с большим стажем! — противно морщится Дина Марковна. — Ты воруешь при мне уже двенадцать лет. И каждый раз дрожишь, как цуцык при первой случке. Мне это уже действует на нервы.

— Тебе действует на нервы? Но ты отлично перевариваешь все продукты, что я таскаю сумками и авоськами! Жрёшь, не давясь, чёрную икру и смокчешь женьшеневую настойку! Ты болонке бросаешь «советскую» и «брауншвейгскую» колбасу!.. Мне это не действует на нервы всякий раз, как я иду через проходную! А тебе действует!.. Я, может, каждый раз умираю, у меня уже нервы не в порядке!

— Пупсик, ты уже израсходовался во всех своих узлах, это знает каждый, кто видит твою касторовую морду, — продолжает Дина Марковна, глядя в потолок. — А между прочим, твой компаньон Цесарийский даже не знает, что такое импотенция. — Она произносит последнее слово в растяжку, на иностранный манер выговаривая «о» и «м».

— Да он ходячий поц! — с надрывом кричит Борух, и бледное лицо его багровеет. — Что, он щупал тебя?

— Нет, ещё не щупал. Он интеллигентный человек, и я уважаю его.