Завет, или Странник из Галилеи

Наступило время собирать урожай. Я купила пресс для выжимания масла, который мы установили на краю нашей рощи. Пока остальные собирали оливки, мы с Иешуа управлялись с прессом: я ссыпала оливки в огромную бадью, а он направлял каменный жернов. За последнее время, казалось, мы сблизились вновь, работая так бок о бок, окруженные мирным покоем обступивших нас холмов. Глубина и синева неба, размеренный ритм движений — все дышало покоем, который нужен был больше слов. Я вглядывалась в черты сына — он напоминал грека, светловолосый и светлокожий. Чувство, похожее на гордость, охватывало меня, когда я говорила сама себе: он мой сын. Я не могу в точности ни передать это чувство, ни объяснить, почему оно вспыхивало во мне с такой силой. Наверное, дело было в нерастраченных эмоциях моей души. Никогда не любимая мужем, я передавала сыну всю скопившуюся во мне любовь. Случалось не раз, что на рынке нас принимали за супружескую пару: мой возраст, не столь преклонный, был тому виной; ошибка эта повергала Иешуа в смущение, а мне, признаюсь, была приятна. Может, так, я полагала, подтверждаются мои права на него, большие, нежели просто права матери на сына.

Конечно же, я ни о чем таком не говорила Иешуа, ничем не обнаруживая своего особого к нему отношения. Я просто старалась изо всех сил быть для него хорошей матерью, проявлять любовь и почтение, особой заботой окружать то, что было дорого ему. Но если с другими детьми я всегда оставалась ровной и спокойной, то с Иешуа мне всегда приходилось сдерживаться. Я была сдержанной с ним раньше, когда рядом был Иосиф и я боялась выделить Иешуа, такого непохожего на остальных детей. Я была с ним сдержанна и сейчас, может быть боясь уронить свое достоинство. Что касается самого Иешуа, могу сказать одно: он никогда не раскрывался до конца. Многое в его характере напоминало мне об Иосифе: такая же прямолинейная открытость и честность и такая же скупость в выражении чувств. Я винила себя, что не смогла передать ему хотя бы немного эмоциональности и чувствительности. Но иногда такое его поведение казалось мне нарочитым приемом, которым он пользовался, чтобы задеть меня. Он догадывался, как я жадно ловлю малейший намек на привязанность с его стороны. Иногда он, казалось, изменял себе, показывая черты, скрытые до сей поры от меня: он мог принести подарки сестрам и воодушевленно расхвалить их передо мной, как бы говоря, что и такие порывы ему не чужды, но тут же замыкался в себе, демонстрируя все ту же скованную сдержанность.

Мне это причиняло боль, хотя, признаюсь, я сама невольно научила его такой сдержанности. Я ловила себя на том, что начинаю придираться к нему. Поначалу совсем пустяковые вещи вызывали мое недовольство. Внешность, одежда, поведение, какие-то маленькие оплошности, но, накапливаясь, они давали повод к большему. Постепенно в моем голосе все чаще стали звучать резкие нотки. Так, после сбора урожая, когда мы продали его часть, я стала жаловаться, что Иешуа упустил хорошую цену, хотя, по правде сказать, убытки были незначительные.

— Ты заботишься только о цене, но не было бы моего пота — не было бы и цены, — сказал он мне.

Я вышла из себя:

— Тебе незачем было бы поливать землю потом, как простому крестьянину, если бы ты только слушался моих советов и учился бы торговать.

Это было явным лицемерием с моей стороны, ведь Иешуа помнил, как я, к примеру, когда-то отнеслась к советам, данным мне Зекарьей. Но было поздно идти на попятную, хотя я, хорошо зная характер своего сына понимала, что он не упустил ничего из оброненного мной по горячности. Когда и с урожаем пшеницы было покончено, Иешуа пришел ко мне и объявил, что он собирается наняться в подручные к пастуху.

На такую работу брали обычно либо бродяг, либо слабоумных.

— Ты хочешь опозорить нас. — В моих устах такие слова звучали как-то неуверенно. Я ведь всегда пыталась оставить его в тени, скрыть от слишком назойливого любопытства.

В ответ он заявил язвительно:

— Я буду приходить домой поздно ночью, и никто не увидит нашего позора.

Он сдержал свое слово и отправился работать на пастбища, надолго исчезнув из Нацерета. Но так как сезон полевых работ закончился, ни у кого это не вызвало особого удивления, а выполнять черную работу здесь было все же гораздо почетнее, чем сидеть без дела. Однако во время полагающегося ему отдыха Иешуа остался жить на улице, в Нацерете он стал вести жизнь, подобную той, какую вел Артимидорус в Александрии, показывая всем, что он оставил свой дом. Иешуа обычно садился около рынка или около молельного дома, словно нищий, просящий подаяния. Люди узнавали его, и, не зная, как понять его поведение, подходили к нему с расспросами. На их вопросы Иешуа отвечал так, что они не могли понять ничего из того, что было сказано. Все это напоминало то, что делал Артимидорус в Александрии. Только здесь была не Александрия, а Нацерет, и никто никогда не видел ничего подобного. Оставалось предположить, что Иешуа помешался.

Когда мне сообщили, где Иешуа и что он делает, я не мешкая побежала на рыночную площадь.