Завет, или Странник из Галилеи

Я был полон впечатлений, и голова моя шла кругом. Чтобы не мешать остальным, я решил потихоньку улизнуть. Я отошел от костра, уже совсем потухшего, и направился в палатку к Йерубалю. Там вовсю шла игра в кости. Тогда я поплотнее завернулся в свой плащ и устроился в тихом местечке возле палатки, под открытым небом. Так много случилось за эти несколько дней. Мысли мои неслись в голове с бешеной скоростью, и сон никак не шел ко мне. Мне казалось невероятным, что вот сейчас я лежу здесь, под звездами, открытыми и свободными, в пустыне, в лагере учителя Еша, а всего лишь несколько дней назад я спал себе спокойно в собственной постели на ферме у брата.

Эти мысли вернули меня домой, и я, может быть впервые за долгие годы, стал вспоминать своих родителей. Мне казалось, что я всегда буду помнить только один день, связанный с ними, — тот день, когда их не стало. Бандитам, которые пришли тогда к нам, нужны были лошади, а мы в то время держали на ферме лошадей. Но то, что они оставили после себя, было гораздо страшнее самой кражи.

Мне было тогда пять лет. Мы с матерью были на внутреннем дворе, когда вбежал отец. Глаза его горели, таким я его еще никогда не видел. Он схватил меня в охапку и буквально запихнул в корзину, где мы хранили чечевицу.

— Не шевелись, — приказал он мне и закрыл крышку.

Однако я мог видеть все, что происходит, сквозь переплетения прутьев. Я едва успел повернуться, как во двор снова вбежал отец, за ним гнался бандит, замахиваясь палашом. Через мгновение палаш опустился на голову отца… Хлестнула кровь. Я никогда не видел столько крови, она была везде; я слышал, как воет моя мать. Мне показалось, что наступило светопреставление.

Вбежал другой бандит. Прямо передо мной была спина отца, лежащего на том же месте, где его настиг удар. Наверное, я слышал и стоны матери, но я был почти без сознания и не могу в точности вспомнить, как что происходило. Все менялось очень быстро. Появились еще два человека, грязные и страшные, как животные. Один из них толкнул мою мать, и она упала на землю, потом он повалился на нее. Я вдруг решил, что весь этот ужас происходит здесь потому, что я спрятался. Мне надо только выбраться и позвать старшего брата Хурама, и тогда все прекратится. Я уже готов был вылезти из корзины, но вдруг, непонятно как, увидел обращенное ко мне лицо моей матери. На одно мгновение ее взгляд обратился ко мне, и я поймал его через прутья корзины: он был страшен и полон отчаяния, и он молил — не выходи!

Моя мать была очень красивой женщиной, об этом знали не только мы, ее сыновья, — все восхищались ее красотой. Она была черноволоса с глубокими темными глазами; все говорили, что она похожа на дамасскую принцессу, хотя она была просто бедной девушкой с фермы Баал-Саргаса. Но теперь, когда я видел, что с ней делали эти животные — сначала один, потом другой, — красота ее буквально исчезала у меня на глазах, словно кто-то взял и стер ее. Они ударили ее несколько раз, заставляя замолчать, потом я услышал хруст — они сломали ей челюсть — и затем тихий вой или стон. Ничего подобного мне не приходилось слышать, и я никогда не забуду этот звук.

Не знаю, сколько времени прошло, когда вдруг во дворе появился Хурам. В руках у него был нож, которым отец забивал скот. Лезвие было окровавлено — он убил одного из бандитов, который вломился в дом. Хураму было четырнадцать, но он был высоким и сильным, словно медведь. Уже через мгновение, прежде чем те двое успели сообразить в чем дело, Хурам замахнулся ножом и полоснул им по шее того из бандитов, кто стоял и наблюдал за вторым. Хлестнула кровь, бандит упал. Но Хурам не остановился, а бросился к другому, который стоял на коленях. Хурам подбежал к нему сзади и стал наносить удары в спину. Тот, что был на коленях, хотел подняться, но Хурам в ярости орудовал ножом, рассекая его плоть. Кровь текла рекой, скоро невозможно стало ничего разглядеть из-за крови, которая была везде. Бандит упал прямо на нашу мать, все еще лежавшую на земле, и мы услышали, как она застонала. А Хурам в приступе ярости пинал и пинал ногами этот кусок изрубленной плоти, пока, наконец, не скатился прочь с нашей матери.

Хурам посмотрел на нее, она отвернулась. До меня доносилось ее дыхание, тяжелое, вырывавшееся из груди с хрипами и свистом; меня затошнило. Хурам перевел взгляд на тело отца, лежавшее тут же на земле бездыханным. Потом снова посмотрел на мать, на ее лицо, изуродованное до неузнаваемости. Одежда на ней была изорвана и окровавлена. Хурам смотрел пристально и напряженно. На какое-то мгновение мне показалось, что мысли Хурама проносятся не в его, а в моей голове, пульсирующие, отчаянные, страшные мысли. Это они толкали его к тому, на что сам он не мог решиться. Нож был занесен. Мать смотрела на Хурама и на нож, занесенный над ней: не знаю, чего было больше тогда в ее взгляде — мольбы или ужаса. Лезвие опустилось.