Завет, или Странник из Галилеи

Нас провели сквозь ворота; один из тюремщиков шел впереди размашистым шагом, освещая дорогу лампой, другой позади изо всех сил орудовал палкой. От вони, ударившей в ноздри, у меня перехватило дыхание. Мы находились в коридоре, таком узком, что в нем мог свободно стоять лишь один человек. В коридор выходили тюремные камеры. Под ногами хлюпала жижа из человеческих испражнений, она же сочилась из-под деревянных дверей; жижей была заполнена траншея, тянувшаяся посередине коридора. Экскременты были единственным признаком присутствия человека в этом ужасном месте. Здесь было тихо, как в могиле. Только хрипы, тихие, как шелест ветра, доносящийся с какого-то другого берега, еле улавливались слухом.

Стражник, шедший впереди, открыл одну из дверей. Я ждал, что Еша скажет нам какие-нибудь слова в утешение, но тюремщик привычным сильным движением ударил Еша колом по ребрам, отчего он и Зелот мгновенно влетели в камеру. Дверь с шумом захлопнулась за ними, а тюремщик замкнул засов железным болтом. Без Еша мы почувствовали себя совсем покинутыми. Арама, Камня и меня втолкнули в другую камеру, где было темно, хоть глаз коли. Скованные друг с другом, мы не сразу смогли распутать клубок из собственных цепей. Камера была всего несколько шагов в длину и еще, пожалуй, меньше — в ширину. Везде наши конечности, тела, головы наталкивались на грубый камень, и в конце концов наши скрученные, согбенные тела перестали отличать пол от потолка и стен, преследуемые лишь одним желанием — найти хоть какую-нибудь опору. Пол имел скат к двери, чтобы экскременты из камеры вытекали наружу. Благодаря сотням узников, успевших побывать здесь, он был покрыт толстым слоем застарелой грязи, очень скользкой, так что практически невозможно было удержаться на ногах.

Я полностью потерял ощущение времени. Не знаю, сколько прошло с тех пор, как мы попали в камеру. Немного погодя Арам начал стонать, но стоны его звучали как-то сонно, приглушенно, наверное, он до сих пор не очнулся после нанесенного ему удара. В конце концов он привалился ко мне всем телом, полностью отключившись от действительности. Долгое время мы так и оставались в скрученном состоянии, сидя на загаженном полу в полной темноте и молчании. Один раз к двери подошли тюремщики и подсунули нам в щель у пола блюдце с водой, засветив слабый огонь, чтобы мы увидели, куда ползти. Мы с Камнем вдвоем выпили воду, так как не смогли разбудить Арама. Потом прошло, наверное, несколько часов, в течение которых ничего не происходило. Спать было невозможно, так же как и говорить, и даже думать. Каждая косточка болела, все тело нестерпимо ныло, даже дыхание приносило острую боль. Голод и жажда мучили так, что я за всю свою жизнь не испытывал ничего подобного. А в глубине сознания гнездилось отчаянное предчувствие, что это еще не самое худшее, что может здесь быть.

Из темноты вдруг раздался голос; странно было услышать его после многих часов, прошедших в глухом молчании; я не сразу понял, что это был голос Камня.

— Давно мы уже тут, — сказал он.

Он говорил так, как сказал бы эти слова рыбак, который может вернуться домой, а дома его ждет теплая постель и ужин. Как будто бы он не лежал здесь, в этой вонючей норе, скованный по рукам и ногам, без всякой надежды. Он опять замолчал, но потом спросил меня, откуда я родом. Первый раз за все то время, что мы провели вместе, он задавал мне вопрос. Я рассказал ему о том, что я пастух и раньше жил на ферме. Он спросил тогда, сколько у меня было овец, поинтересовался, не выращивали ли мы ячмень или пшеницу и не приходилось ли мне ловить рыбу в озере. Когда я разговаривал с ним вот так о самых простых вещах, мне показалось вдруг, что сидим мы с ним вечером где-то на берегу и болтаем, попивая вино. Удивительно, но я вдруг забыл, где нахожусь, и отчаяние ушло из моего сердца.

Постепенно он заговорил о своей жизни, хотя я не спрашивал его об этом. Он рассказал о двух своих сыновьях и о двух дочках, о еще одной дочери, которая умерла еще во младенчестве. Он вспомнил две свои лодки, рассказал, какого они размера и сколько в них помещается рыбы, когда она идет косяком. А потом он заговорил о Еша. Отец Мари, с которым он часто имел общие дела, как-то пришел к нему и попросил приютить у себя одного учителя. И как он, познакомившись с Еша, понял, что никогда в жизни не встречал никого подобного ему. То, что открыл Еша Камню и остальным, невозможно было не принять всем сердцем. Как будто бы после долгого тяжелого сна к тебе пришел друг и сказал: «Вставай!»