Завет, или Странник из Галилеи

Толпа молча наблюдала за ними. А дождь шел не переставая. В том, что делал Еша, не было ничего особенного, любой врач справился бы с такой задачей. Но все с удивлением смотрели на то, как приговоренный к смерти человек оказывал, можно сказать, в последние минуты своей жизни помощь другому, такому же приговоренному. Я видел, как смотрит на Еша его мать, все так же стоящая в самой глубине толпы, позади всех. Она смотрела так, как будто видела его в первый раз. Похоже, что ей не много было известно о собственном сыне, может быть, она слышала лишь сплетни, которые ходили о нем. Может быть, она думала, что он стал бродягой и шарлатаном, или даже хуже. Теперь она видела его совсем другим; важно было даже не то, как умело он помогал ближнему, но с каким достоинством он держался перед лицом смерти.

Потом Еша помог Йерубалю подняться; он крикнул в толпу, чтобы нашли еще посох, который ему тут же и передали. Йерубаль, опираясь на него, попробовал идти: он сделал несколько шагов, припадая на одну ногу. Вид у него был измученный и беспомощный. Я смотрел на него, и тут в моей голове наступило прозрение и я оказался перед лицом жестокой реальности: и Йерубаль, и Еша шли на казнь, на мучительную позорную казнь, и не было ничего, что могло бы отвратить ее, никакого хитрого плана или уловки. Они могли лишь поддержать друг друга в эти последние моменты их жизни. Еша, конечно, был сильнее духом, и Йерубаль нуждался в нем. По-видимому, мой незадачливый спутник взял на себя непосильную ношу, но Еша был рядом и готов был помочь ему.

Понятно было, что Йерубаль теперь не сможет нести свою часть креста. Это выводило капитана из себя, он вращал глазами, оглядываясь в поисках того, с чьей помощью можно было бы исправить положение. Взгляд его заскользил по стоящим в конце процессии; он посмотрел на меня, а потом решительно сказал:

— Привяжите ее ему, сверху.

Тут же ко мне подскочили несколько стражников и привязали перекладину, которую нес Йерубаль, поверх моего бревна. Мы двинулись вперед, но процессия уже потеряла свою первоначальную грозную торжественность. Солдаты, огрубевшие, разозленные долгим стоянием под проливным дождем. Цепь узников, которая должна была казаться устрашающей железной машиной из кандалов и цепей, теперь потеряла свою четкость и внушительность из-за Йерубаля, который без всяких цепей и перекладины ковылял впереди, опираясь на палку.

Мы вышли за городские ворота. За воротами возвышался холм, на котором городские власти устраивали казни. Холм представлял собой выступ скалы, которая издали казалась желтой от разбросанных повсюду обломков костей. Внизу холм огибала каменная ограда. На холме не было никакой растительности, за исключением пробивающегося кое-где чахлого кустарника да двух-трех невысоких деревьев. В стороне, на склоне холма, было устроено что-то вроде кладбища, тоже окруженного невысокой каменной стеной, — здесь хоронили тела некоторых казненных. Пещеры для погребения были выдолблены в податливой меловой породе. На вершине холма несколько солдат уже долбили лунки, чтобы установить в них вертикальные опоры крестов, или, может быть, они просто выковыривали остатки прежних. Присмотревшись, я увидел, что поверхность холма сплошь изрыта такими лунками, так как римляне проводили подобные узаконенные убийства довольно часто.

Мы миновали узкие ворога в стене у подножия холма. Половина солдат осталась за воротами, их задача была сдерживать толпу; другие стали подниматься наверх вместе с приговоренными. Сам по себе холм был невысокий, и до его вершины нужно было пройти едва ли более сорока шагов. Но сделать их было чрезвычайно тяжело; покрытые грязью камни были очень скользкими, особенно теперь, под дождем. С меня градом лил пот, и в то же время леденящая дрожь пробирала до костей. Я не чувствовал своих ног, они онемели и стали как ватные. Когда мы пришли на вершину и капитан приказал нам сбросить нашу ношу на землю, мне было никак не нагнуться, чтобы освободить себя от груза. Тогда один из солдат подошел сзади и снял поклажу у меня со спины.

Приговоренных тем временем, расковали и поставили в ряд вдоль серой и отсыревшей городской стены. Они стояли перед толпой, на лицах была написана обреченность. Промокшие, окровавленные — кровь все еще сочилась из свежих ран на их телах, — они были готовы к смерти. Однако и здесь Еша выделялся из всех, словно он шел какой-то своей дорогой. Я услышал, что один из приговоренных галилеян, бледный, как сама смерть, признался Еша, что ему в жизни довелось убить человека. Теперь, когда его собственная жизнь должна быть отнята у него, он понимает, как ужасно было то, что он сделал. На что Еша ответил ему:

— Если ты сейчас понял это, значит, Бог тебя простил.

И я увидел, что слова несколько успокоили убийцу.