Завет, или Странник из Галилеи

Они прибили и подняли на кресте галилеянина, потом еще одного его соотечественника. И вот настал черед Еша и Йерубаля. Еша, как и все до него, стонал и кричал от боли — понятно, ведь он был из плоти и крови, как и мы все. Немыслимая, ужасная боль пронизывала плоть, кожу, кости. Было невыносимо смотреть на то, что с ним происходит. Все теряло смысл, все, о чем он говорил, чему учил, его истории, которые я слушал вместе со всеми. Да, ни о чем — пустой звук. Сейчас осталось только одно — животная боль.

Йерубаля на крест укладывали солдаты, он ничего не мог сделать сам из-за сломанной ноги. Они взяли его за руки и резко нагнули к земле. Я не в силах был смотреть на то, что происходило дальше. Но я не мог не услышать дикий звериный крик, и тогда я понял, что ему прибивают ноги. До конца казни в ушах моих стоял его крик, так у путешественника, прошедшего сквозь дикую бурю, в ушах звучит постоянно вой ветра.

Только после того, как четверо солдат закончили прибивать последнего человека, они начали поднимать кресты. Делали они это так: двое поднимали крест за верхнюю горизонтальную перекладину, а двое других удерживали основу, одновременно направляя ее конец в лунку, после чего быстро нагребали небольшой холмик земли в основании, чтобы крест не упал. Когда крест вставляли в лунку, слышался удар, а верхушка моталась так, что висящий на кресте человек мог сорваться с него. Но движение это отзывалось лишь болезненным всхлипом распятого. Когда кресты были установлены, то оказалось что тела казнимых прибиты не так уж высоко. От земли их ступни отделяло не больше десятка ладоней, и казалось, что прекратить мученья очень просто, стоит лишь с небольшим усилием сделать шаг, другой и сойти с креста.

На холме выстроился лес крестов, мокнущих под дождем, позади высилась серая городская стена, а над ними, затянутое тучами, нависло черное небо. Глядя налицо Йерубаля, я вспомнил услышанные когда-то слова: гримаса смерти. Эта гримаса почти стерла его, такую знакомую мне еще по Гергесе, лукавую улыбку. Я думал о нем, задавая себе вопрос, который сейчас, наверное, не имел уже никакого смысла: случайно ли то, что он сделал? Может, он и есть чудо? Чудо, которое сотворил Еша, склонив его на свою сторону. Беззаботный плут стал тем, о ком рассказывал нам Еша в своих историях. Может быть, Йерубаль хотел подать нам пример? Но все же что-то подсказывало мне, что Йерубаль всего лишь совершил трагическую ошибку, и на этот раз удача отвернулась от него. А он даже представить себе не мог, что жизнь его кончится вот так.

Мы с Симоном еще долго оставались там, не спуская глаз с вершины холма. Постепенно собравшиеся стали расходиться. Тут я заметил, что братья Еша, его мать и несколько наших женщин стояли совсем неподалеку, всего в сотне шагов от нас. Я потерял их из виду с тех пор, как мы вышли за городские ворота. Их одежда промокла насквозь и была покрыта грязью, теперь они ничем не выделялись из серой толпы. Но стоило посмотреть на них попристальней, как появлялось ощущение, что от них исходило что-то неуловимое, похожее на порыв свежего ветра или приглушенный аромат полевых цветов. Что-то разделило их, как будто кто-то провел между ними невидимую черту. С одной стороны были братья, трое. Старший, как неприступная башня, стоял между двумя другими. По другую сторону находились три женщины; я обратил внимание, что мать Еша стояла рядом с Мари, обняв ее за талию и вместе с ней укрываясь от дождя под одним плащом. Они были теперь равны в своей беспомощности, словно дети, о которых забыли взрослые. Сейчас было не важно, каким разным был для них Еша, — его казнь уравняла их в чем-то очень важном. Ни одна из них не получила от него того, чего ожидала, а теперь они обе потеряли его.

Тишина, повисшая над нами, приобрела почти физическую плотность, она казалась самым нестерпимым на свете шумом. Мне вспомнились похороны в Баал-Саргасе, с наемными плакальщиками, изображающими скорбь; их вопли казались самой тишиной в сравнении со скорбным молчанием, из-за которого хотелось зажать поплотнее уши. Слышался только надоевший до тошноты шум дождя.

На крестах к тому времени завершилась первая стадия агонии, теперь люди должны были притерпеться к постоянной непрекращающейся, терзающей их тела муке. Зрелище было не из легких, но взгляд невольно возвращался к ним и неосознанно схватывал любое слабое движение, будь то судорога, или хрип или еще какой-нибудь всплеск затухающей жизни. Мать и Мари продолжали стоять здесь поодаль от меня. Я подумал, что, наверное, они не в силах смотреть на такое, но, обернувшись в их сторону, увидел, что их взгляд неотрывно прикован к Еша. Широко открытыми глазами они смотрели на крест, как бы желая разделить с распятым каждую горькую каплю его страданий.

— Я должен был быть там, рядом с ним, — сказал Симон; впервые за все это время он произнес такую длинную фразу. — Ведь этому он нас учил.