Завет, или Странник из Галилеи

Один вопрос не давал мне покоя: как Иешуа, будучи совсем еще ребенком, оценил Артимидоруса и выбрал его себе в наставники, когда множество зрелых людей совершенно не могли разобраться в его учении. Иногда мне казалось, что Иешуа по-рабски привязан к Артимидорусу. Я сама была захвачена им в какой-то мере — очень притягательна была его независимость от мнения толпы. Ему ничего не стоило назвать белое черным и уже в следующее мгновение опровергнуть себя. Ему были безразличны те рамки, в которых существуют остальные. Свобода призрачна. Вот что привлекало Иешуа к этому человеку. Кто-то никогда не слыл рабом, но мог постоянно меняться в угоду чьим-то прихотям. Но была и другая опасность, думала я: тот, кто отвергает этот мир как таковой, что он оставляет себе? К чему он призывает?

Я разговаривала с Артимидорусом всего лишь раз, вскоре после нашей первой встречи. Я шла на рынок, располагавшийся за нашим кварталом. Я как раз сплела небольшую партию циновок и несла их на продажу. Когда я увидела его, он был один. Сев на тротуар, он начертил мелом круг вокруг себя. Зачем он это сделал, было непонятно, но его действие возымело интересный эффект — люди обходили его, так как инстинктивно избегали заступить за черту. Артимидорус испытывал явное удовольствие от своей затеи.

Я поприветствовала его. Он не ответил. Тогда я напомнила ему:

— Я мать Иешуа, вашего ученика.

— Знаю, — сказал он, — и ты считаешь, что только ради этого стоит приветствовать тебя?

Я уже знала, что так он разговаривает со всеми. Однако слова его поразили меня. Они как будто поставили преграду между мною и Иешуа и отняли все мои права на него. Спустя много лет, когда Иешуа действительно ушел от нас, мне вспомнились эти слова. Я поняла, что они предрекали то будущее, которое было скрыто от меня тогда.

Артимидорус умер зимой, как-то ночью, на улице. Случилось так, что как раз в ту самую ночь Иешуа из-за сильного холода остался дома. Потом он очень винил себя за то, что оставил учителя одного и не смог помочь ему.

Помню, я, кажется, сказала тогда, что Артимидорус рад был умереть, ведь жизнь так мало значила для него. Иешуа бросил мне в ответ, что я не понимаю, о чем говорю, и замкнулся в тяжелом молчании.

Признаться, весть о смерти Артимидоруса я восприняла со вздохом облегчения. Даже не потому, что Иешуа теперь снова был со мной, но потому, что это событие, как я полагала, сможет спасти сына от участи нищего скитальца. К тому же я знала, что у учителя Иешуа было много врагов, что также могло быть очень опасно для мальчика. Я как за соломинку ухватилась за смутную надежду, что Иешуа вернется и будет, как прежде, моим сыном. Я старалась изо всех сил, всячески выказывая ему уважение как старшему, не поручала никакой тяжелой работы. Но он все равно был чужим в нашей семье. Он был не похож на братьев и сестер. Он не мог стать своим среди них. Все же, к моей радости, остальные дети относились к нему с большой симпатией, и я бы сказала, с почтением. Они одаривали его той теплотой, на какую были способны, и старались не обижаться на его холодность.

Возможно, со временем, благодаря нашим усилиям, Иешуа стал бы ближе нам и, может быть, вернулся бы в семью насовсем. Ведь он был ребенком, который нуждался и в ласке, и в заботе. Но внезапная смерть одного из детей не позволила сбыться моим надеждам. Новорожденной дочери было всего около недели, когда Иешуа опять появился у нас в доме. Она стала последним ребенком в нашей семье, так как после ее рождения я не позволяла Иосифу больше входить ко мне. С самого рождения девочка была здоровым и крепким младенцем, как, впрочем, все дети, рожденные в нашем с Иосифом браке. Только один наш с Иосифом ребенок, мальчик Хочих умер в младенчестве — ему было шесть месяцев, когда в городе случилась эпидемия. Девочка же была совершенно здорова. Тем более велик был наш ужас, когда, проснувшись как-то утром, мы нашли ее мертвой. Причину смерти малышки никто не знал, как будто вдруг ангел смерти забрал ее у нас.

Мы впали в глубокое отчаяние. Иосиф сказал, что, должно быть, на нашей семье лежит проклятие. Я поняла, что он говорит об Иешуа, хотя имя сына не было произнесено вслух. Смерть дочери настолько потрясла меня, что я не стала возражать Иосифу.

Спустя годы, вспоминая то трагическое событие, я понимаю, что наш страх и подозрения были диким суеверием. Как можно было винить в чем-то ребенка! Но тогда так считали все, любая семья. Суд Божий виделся не торжеством справедливости, а неотвратимым, суровым возмездием. И если семья имела незаконнорожденного ребенка, то на такую семью, без сомнения, должна была обрушиться тяжелая кара. Даже Иешуа каким-то образом понял, что горе, постигшее нас, может быть связано с ним. Я понимаю теперь, что, отдаляясь от семьи, он хотел как-то по-своему, по-детски, загладить свою «вину». А мы, взрослые, молчаливо согласились тогда считать смерть девочки наказанием Божьим, а Иешуа — причиной нашего семейного несчастья.