Завет воды

Мариамма стоит на стыке земли и воды, сердце ее колотится, она запыхалась, но только сейчас может наконец вдохнуть. В зеленой ряби воды она видит свое зыбкое, колеблющееся отражение. Она пришла сюда сломленной, пришла задать вопросы человеку, который был ее родителем, но не был ей отцом. А вместо этого нашла свою покойную мать, которая почему-то оказалась жива. Которая всегда была жива. Которая была жива все годы, пока Мариамма тосковала по ней, молилась, чтобы та воскресла из мертвых.

Канал невозмутимо течет мимо, пропитывая подол ее сари, ему нет дела ни до ее страданий, ни до ее нового знания. Она равнодушна, эта вода, объединяющая все каналы, вода, что и в реке впереди, и в заводях, и в морях, и в океанах — единое тело воды. Это та же самая вода, что текла мимо Тетанатт-хаус, где училась плавать ее мать, эта вода привела сюда Руни восстанавливать заброшенный лазарет, она же принесла Филипоса, чтобы его руками совместно с руками Дигби спасти умирающего младенца, эта же вода унесла Элси на смерть, а затем отдала ее, заново рожденную, в руки человека, который любил ее больше жизни — и который стал отцом единственной дочери Элси, Мариаммы.

А теперь эта дочь стоит здесь, стоит в воде, соединяющей их всех во времени и пространстве, как было всегда. Вода, в которую она вошла минуту назад, уже утекла, но все же она по-прежнему здесь, прошлое, настоящее и будущее связаны неумолимо, как воплощенное время. Таков завет воды: все они, как текущая вода, связаны своими действиями и бездействием, и никто не остается один в этом потоке. Мариамма стоит, слушая булькающую мантру — напев, который никогда не прерывается, повторяя свою вечную истину, что все суть одно. То, что она считала своей жизнью, оказалось майей, иллюзией, но общей на всех иллюзией. И ей не остается ничего иного, кроме как продолжать.

Мариамма собирается с духом. Медленно бредет обратно. Представляет, как Элси росла тут неподалеку, тоже лишившись матери, — это их роднит. О чем бы ни мечтала юная Элси, что бы она ни воображала, она, конечно, никогда не представляла, что окажется здесь. Ее мать не выбирала стать прокаженной. Сколько всего Элси могла предложить этому миру, и как жестока оказалась ее судьба: быть заточенной в лепрозории — месте настолько далеком от мира, что можно считать его другой планетой. И все это время древняя, медленно делящаяся бактерия постепенно отбирала у нее чувства, лишила зрения, по крупицам отнимала способность делать то единственное, для чего она была рождена. Мариамма содрогается от очередного ужасающего осознания: несмотря на все это, разум ее матери, должно быть, оставался невредим, художница вынуждена была наблюдать и постепенное разрушение некогда прекрасного тела, и неуклонную утрату способности творить. Мариамма не может даже вообразить такую степень страдания.

Дигби по-прежнему стоит у окна, глядя на женщину на лужайке, открытое лицо его светится любовью и печалью, эти два чувства давно слились в одно, стали для него второй кожей. Этот исчерченный шрамами мужчина долгие годы оставался рядом с ее матерью, был свидетелем ее страданий и страдал сам, наблюдая ее угасание.

Изменившееся лицо Дигби, когда он видит Мариамму, — возвращение обратно в настоящее — напоминает ей об отце: часто, входя к папе, она чувствовала, будто извлекает его из какого-то неведомого мира. У этих двух мужчин было общее: они любили ее мать. Мариамма встает рядом с Дигби, они вместе смотрят за стекло.

Дигби говорит, как будто Мариамма никуда не выходила:

— Твоя мать всегда в это время по утрам принимает солнечные ванны. Она проходит через калитку, отсчитывает пять шагов до центра лужайки. Эти розы я вырастил специально для нее. Обоняние ее сохранилось, слава богу. Она по запаху может различить тридцать сортов. — Он как родитель, хвастающийся новыми достижениями ребенка. — Устав от солнца, она делает семь шагов к этому окну, кладет обе ладони на стекло и стоит так почти минуту, неважно, здесь я или нет. — Он смущенно улыбается. — Такой у нее ритуал. Или у нас. Она никогда мне не объясняла. Думаю, это вроде благословения, молитва, которую она посылает мне в середине дня, — сказать, что она меня любит, что благодарна мне. Если я в кабинете, я тоже кладу ладонь на стекло, напротив ее. Думаю, она знает, когда я это делаю. А потом, здесь я или нет, она уходит.

— Она знает, что я здесь?

— Нет! — поспешно восклицает он. — Нет. Я не рассказал ей, когда ты приезжала к Ленину. Единственный раз за двадцать пять лет я что-то утаил от нее.

— Почему?

Он вздыхает. На этот вопрос долго отвечать.