Завет воды

Напоследок оставалось еще одно дело. Чанди с сыном отбыли куда-то по хозяйственным надобностям, в Тетанатт-хаус только Элси и горничная. Дигби сидит напротив Элси на веранде, изумляясь, каким косноязычным становится в ее присутствии, как будто это ему девять лет от роду, а ей двадцать восемь.

— Я пришел попрощаться. Я… Ты знаешь, что операции Руни восстановили мои руки. Но, Элси, это ты вернула в них жизнь.

Вдохновенный акт соединения их рук, ее ладонь поверх его новой кожи воспламенила нервы, возродила скованные пальцы, разрушила заржавевшие неподвижные преграды, воссоединяя мозг с рукой. Он хочет, чтобы Элси знала: увидев на листе бумаги прекрасное лицо своей матери, он стер уродливую маску смерти, отпечатавшуюся в его памяти, — образ, который заслонял все прочие воспоминания о маме. Но сейчас, чувствуя, как кровь приливает к лицу, Дигби понимает, что слишком стеснителен для таких откровенных признаний. Возможно, позже, когда Элси станет старше. Если их пути когда-нибудь вновь пересекутся. Он вручает подарок, который принес своему юному терапевту.

Элси разворачивает сверток. Глаза радостно вспыхивают, она узнала «Анатомию Грэя» из библиотеки Руни. Дигби уверен, что девочка обладает особым даром Генри Виндайка Картера — изображать предмет таким, каков он есть, позволить образу самому говорить за себя.

Элси шевелит губами, читая надпись, сделанную Дигби. Первая строка принадлежит великому шотландцу Роберту Бёрнсу, а следующие строчки написаны шотландцем, который не оставит никакого следа в истории.

«Иные книги лгут нам сплошь. А есть неписаная ложь»[154].

Но в этой — правда, я клянусь, поскольку знаю наизусть.

Элси, которая помогла мне понять, что прошлое и настоящее идут рука об руку.

С вечной благодарностью,

Дигби Килгур

1936 год, лепрозорий «Сент-Бриджет»

Она притискивает фолиант к груди, прижимается к нему щекой, так ребенок обнимает куклу. А когда поднимает взгляд, ее лицо выразительней любых слов благодарности.

Дигби встает, готовый уйти. Элси откладывает книгу и выходит вместе с ним. Просовывает свою ладошку в его руку так, словно это самый естественный жест на свете. А на улице отпускает.

Дигби чувствует, как швартовы души соскальзывают, и он пускается в дрейф без паруса и карты.

глава 37 Благоприятный знак

1937, поместье «Аль-Зух»

На новогодний ужин Франц и Лена пригласили самых близких; праздник с привкусом горечи, потому что это еще и день рождения Руни. Чанди задержался в долине, но остальные друзья — Кариаппа, Черианы, Грейси Картрайт (но без Ллевеллина), Би и Роджер Даттон, Айзеки, Сингхи — все сидят за столом, чинно положив руки на камчатную скатерть, и свет канделябров освещает их лица, как на полотнах Рембрандта. Они поднимают бокалы со сливовым вином в честь Руни и вспоминают его со слезами и смехом.

Дигби тоже тут, он приехал три недели назад и вновь занял гостевой коттедж в «Аль-Зух». В молодом человеке не осталось ничего от обернутого саваном обугленного существа, которое пряталось в гостевом домике Майлинов ото всех, кроме Кромвеля, пока Руни не забрал его оттуда. В этот раз он разделяет трапезы с Францем и Леной; Франц провез гостя по всему поместью, Дигби участвовал в дегустации чая и сопровождал Франца на еженедельный чайный аукцион. А еще он ездил верхом с Кромвелем, изучая тонкости сбора чая, кардамона и кофе. Каждое утро Дигби дисциплинированно в течение часа делает карандашные наброски, восстанавливая если не изящество движений, то как минимум подвижность пальцев. Он собирался вернуться в Мадрас к Онорин, но Майлины настояли, чтобы он задержался до дня рождения Руни. Дигби не представляет, что будет делать дальше, когда закончится его отпуск по болезни.

Сейчас, за новогодним ужином, застенчивый Дигби, воодушевленный уговорами гостей и благодаря вину забывший о своих комплексах, вспоминает те стороны личности Руни, что были известны только ему. Он говорит о таланте хирурга; свободно жестикулирующие руки Дигби — сами по себе свидетельство искусства шведа. Дигби даже смущенно расстегивает рубашку, чтобы гости увидели алый шрам в форме щита, пылающий на левой стороне его груди. («Священное сердце Иисуса!» — восклицает Грейси, прижимая ладошку к груди.)

— Он умер посреди песни, — рассказывает Дигби. — Полный жизни в тот момент, как и в любой другой… — Он запинается и сглатывает комок в горле, не в силах продолжать.

Последовавшая за этим тишина не прерывается, даже когда Франц разливает всем бренди, друзья лишь молча поднимают бокалы еще раз за Руни. Их окружает пульсирующее безмолвие ночи. Бетти Кариаппа подносит спичку к золотистой лужице на дне своего бокала. Голубое призрачное пламя пробегает по поверхности бренди, по стеклянным стенкам, прежде чем погаснуть.