Завет

— Нам поддали под зад, вот что случилось. Генералы здорово просчитались. Высокомерие и спесь, Браво, вот что сгубило все дело. Так было с римлянами, так произошло и с нами. Мы возомнили себя всегда правыми, непобедимыми, позволили себе считать ангольских солдат пушечным мясом. Когда они прищемили нам хвост, министр обороны вышел из себя, и был отдан тот приказ… Убиты тысячи людей — просто так, без всяких причин. Их единственное преступление состояло в том, что они из Анголы, и за это они ответили жизнью.

— Значит, посол Перри лгал, говоря, что…

— Перри — глашатай правительства. Он просто произносит вслух лояльные речи, написанные для него ушлыми политиками из окружения президента. Другой правды он не знает.

Браво повернулся к отцу.

— Ты уверен в этом?

Декстер махнул рукой в ароматной пене.

— Взгляни сам.

Он увидел на крышке унитаза черную пластиковую папку. Вытерев руки, Браво открыл ее. Внутри лежали шесть фотоснимков — явно аэрофотосъемка. Тела, тысячи сваленных друг на друга мертвых тел ангольцев… солдат и мирных жителей. В фотографиях была какая-то отвратительная, тошнотворная отстраненность, словно равнодушные боги взирали сверху на человеческую трагедию.

— Ты последний, кто видит эти снимки, — сказал Декстер. — Через несколько минут они превратятся в пепел.

Браво поднял глаза на отца.

— Зачем ты мне их показал?

Декстер сел прямо. Вода струйками стекала по его плечам и груди.

— Я хотел, чтобы ты знал настоящую правду, Браво. Мы живем в мире слепых, а я не хочу, чтобы ты был слеп… Я хочу, чтобы ты понимал, что происходит вокруг, Браво, даже если это знание болезненно, даже если ты не хочешь знать. Поступать правильно — не самое главное, Браво. Поступать так, как будет лучше, — вот к чему нужно стремиться. Если это будет единственное, чему мне удастся тебя научить, я буду считать, что сделал достаточно…

Браво проснулся, тяжело дыша, по его лицу стекал пот. Наступило утро. Солнечный свет заливал гладь воды, по выходящим на северную сторону окнам плясали отблески. Он скинул с себя одежду и встал под холодный душ. Наконец кожа покрылась мурашками, его затрясло, как в ознобе. Растираясь полотенцем, Браво вспоминал слова отца. Они снова и снова пробегали перед глазами, точно строчки объявления на электронном табло. Обмотав вокруг бедер полотенце, Браво вернулся в комнату. Скрестив ноги, он уселся на кровати, взял в руки кинжал — так бережно, словно это был священный жертвенный нож, — и начал вытягивать клинок из ножен. Сколько сарацинов легло под ударами этого кинжала, сколько турок упало с пропоротым животом, сколько рыцарей святого Клемента погибло от карающей руки его хозяина?

Браво медленно поворачивал кинжал, на лезвии играли отсветы лампы. Кое-что заметив, он аккуратно отложил клинок в сторону. Ножны были отделаны темно-красным бархатом. Вообще-то бархат не использовали для таких целей: из-за постоянного трения клинка о ножны ворс очень быстро истерся бы. Допустим, в данном случае ножны все же обили тканью… но тогда она точно не смогла бы так хорошо сохраниться.

Браво заглянул внутрь и увидел отстающий краешек материи. Подцепив его ногтем, он обнаружил, что бархатный чехол легко отходит от внутреннего, действительно старинного футляра из кожи, тускло блестевшего, покрытого пятнами масла и, возможно, крови… На изнанке бархатной ткани он прочел написанное рукой отца имя: Адем Калиф. Рядом был номер телефона. Чуть ниже Браво разобрал еще два слова, одно над другим:

ЛОЗА

ПУРПУР

В квартире, где жил отец Дамаскинос, имелась открытая терраса — altana. Теперь такие террасы служили в основном для сушки белья, а когда-то в прошлом здесь часами сидели знатные венецианки в широкополых шляпах. Поля закрывали кожу на лице от солнечных лучей, и она оставалась белой и нежной; а вот тульи у таких шляп не было, чтобы смоченные специальным составом волосы выгорали на солнце, — в моде были белокурые локоны.

Тихая квартира на третьем, и последнем, этаже была убежищем священника. Здесь, высоко над этим суетным, помешанным на бесконечной погоне за наживой, безрассудно расточительным городом, отец Дамаскинос чувствовал себя спокойно, точно в уединенной гавани. Сегодня, после всего этого кошмара, священник особенно счастлив был наконец оказаться дома. С полудня у него во рту не было ни крошки, но ни есть, ни пить по-прежнему не хотелось. Ему до сих пор мерещился солоновато-медный привкус крови под языком…

Этой жаркой, влажной ночью отец Дамаскинос мечтал о прохладе. Закрыв за собой дверь квартиры, он прошел по византийскому ковру к окну и распахнул балконную дверь. Заметив какую-то странную тень, священник вытянул шею, всматриваясь в неясные очертания. Тень сдвинулась с места. Отец Дамаскинос вздрогнул. В ту же секунду тень обернулась высоким, широкоплечим человеком, который стальными пальцами сгреб святого отца за плечи и принялся трясти, пока у того не застучали зубы.

Священник увидел его глаза — цвета ночной лагуны, и лицо с характерными чертами выдававшими принадлежность человека к древнему венецианскому роду.