Заветные поляны

Ушел Федюша… Ни слуху, ни духу. Люди говорили, что в Кологривском волоку да на Святом болоте под Костином скрывается. Бабы приходили, выспрашивали: «Жалеешь Федьку-то? Наплюй!» Легко советовать. Легко сказать. А Настасья опять ночи не спала, все прислушивалась, надеялась — постучит Федор, повинится и скажет: «Вижу, Настена, права ты, в одиночку не прожить, своей полоской сыт не будешь…» Да не приходил Федор. Деткам своим, когда за двадцать верст в школу к ним ездила, говорила: «На заработки пошел отец, лес рубить. Обувать вас надо, одевать. Учитесь хорошенько». И не зря лукавила перед детьми, не зря верила: пришел все-таки Федор с повинной. Но душа к колхозу у него не лежала. Настасья видела, а люди, может, и не замечали. Жил он со злобой, но не пакостил, как другие, общему делу зла не творил. Правда, стал попивать.

Так и жили. Настасья убивалась на поле. Федор пил, работал урывками, но жадно. Душой вроде пообмяк, а с виду все еще был страшный — грузный, нахмуренный. Не шумел все-таки, не беспокоил ни Настасью, ни детей. Все ночи горела в избе керосинка без стекла, а за столом, уставившись взглядом на слабый язычок пламени, подпирая голову кулаками, сидел хозяин. Видно было, что у него ворочаются мысли, мучительно, но верно выбирает он жизненную тропу, выводит ее к колхозу.

Настасья молча жалела его, упрашивать, совестить не решалась. Иногда и говорила тихонько: «Да будет, Федор, убиваться… Аль на нашей земле в колхозе-то хуже хлеба родятся. Сами разрабатывали, корчевали, сами на этом полюшке жито растим. Ведь не без хлеба живем, всем хватает. А дальше — лучше будет. Спать ложился бы, рано вставать придется». Федор в ответ встряхивал кудлатой головой и снова сникал.

Известие о финской войне он воспринял спокойно, словно знал, что не сегодня-завтра воевать придется. Пить перестал. Поправил изгородь, залатал крышу, наготовил дров — саженей, поди, десять, а то и побольше, в ровненькие поленницы уложил. Тихий, грустный садился по вечерам к столу, брал на колени головастых двойняшек — Петю и Борю — казалось, силился что-то вспомнить, разглядеть в них. Может, детство свое вспоминал: когда человеку трудно, он о самом светлом времечке думает.

На фронт призвали Федора, провожала его Настасья до станции. У поезда прощались не так, как все люди: ни он, ни она ни словечка не молвили. А глаза-то, глаза такие были у него глубокие да тоскующие.

И началось… Вокруг бабы ревут, за мужиков цепляются, не пускают их от себя, в вагоны лезут… А Настасья словно окаменела. Встал Федор на подножечку, шапку снял.

— Ну, говорит, Настена, прощай. Кабы знать, что наперед будет… — И не договорил…

А через месяц и сына старшего, Сереженьку, проводила.

…Горькое было время. Определили Настасью в бригадиры. Что только и не валилось на нее… Горя хватило. И людского, и своего…

Был год, когда она с надеждой ждала писем, ждала, как все бабы, как все жены и матери. От мужа и сына Сергея. Бабам приходили письма, и ей хотелось получить весточку. Вот и бегала встречать почтальонку, все верила. А они оба без вести. Всю, значит, жизнь ждать положено. Средний — Илюша — тот на чужой земле, за пограницей голову сложил. Писали — геройски…

Настасья добрела до дому. Положила спать, убаюкала детей. Сама вышла на крыльцо. Села на ступеньках, нахохлилась. Почтальонка бесшумно подъехала на велосипеде, лихо, по-мальчишески, спрыгнула, весело сообщила.

— Сегодня, бабуля, четыре письма и телеграмма. Все в одно время удосужились. В телеграмме сообщают, что едут. А письмо от кого вперед читать?

— Насовсем, значит. Сказывали, осенью, а пораньше собрались. Читать не надо, милая: они ведь по-печатному пишут, а по-печатному разбирать меня Сереженька перед войной научил.

— А еще, бабушка, пенсия тебе и перевод.

— Вот и ладно, что пенсия. А перевод — к чему? Все у меня есть, а чего нет — того мне и не надо. Быстрее бы ехали. Заждалась.

— Приедут. Куда они денутся, — сказала почтальонка и так же быстро, как появилась, исчезла, умчалась молодая, веселая. А Настасья задумалась над нераспечатанными письмами.

…Под гору, словно селезень, ковылял франтоватый, напыщенный старик. Подходя, поклонился Настасье, поглядывал искоса, ехидным голоском спросил:

— Все хохлишься, Ивановна?

— Отдыхаю, Левон, отдыхаю. Сходила на поле и отдыхаю.

— Сидела бы дома, раз пенсию платят.

— Как ты говоришь? — хоть и поняла, что сказал Левон, но слукавила Настасья, приложила руку к левому уху.

— Нынче сын-то у меня на своей машине собирается прикатить, — похвастался Левон.

— Вон как! На латарейку выиграл?

— Купил! Зарабатывает да подрабатывает. Вот иду к председателю с письмом, убедительно просит дорогу подремонтировать к его приезду, шибко грязно у деревни. Пока посуху разбульдозерить не мешало бы.

— Для сына дорожку, знать, выровнять надумал. Ну-ну, попробуй, только ведь зря — все равно свильнет в сторону.

— Полно ворожить-то, — уходя пробурчал Левон.