Заветный ковчег Гумилева

– Сейчас я тебя покормлю, и ты можешь идти на боковую. А мне работать надо, – сказала Анна.

«Мне-то что? – говорил взгляд Пафнутия. – Ты, главное, накорми. А там хоть пляши».

– Да-да, я так тебя и поняла. Сейчас, сию минуту…

Она поставила на кухне в углу две миски с едой и водой и отошла в сторону.

Кот неторопливо подошел к еде и принялся есть, не обращая на Анну никакого внимания.

– Как я понимаю, все мужики меня стойко игнорируют. Даже кот, – вздохнула она. – Ну ничего, я тоже в вас не нуждаюсь.

Она открыла сумку с продуктами, которые приволок Матвей. Мидии, шампиньоны, мясные полуфабрикаты, сыр бри, фрукты, коробка бельгийских шоколадных конфет. Конфеты явно были куплены специально для нее, Анна как-то упоминала, что любит бельгийский шоколад. Да и продукты, наверное, тоже. В знак благодарности за пригретого кота.

Переодевшись в домашнюю одежду, Анна разогрела пиццу, поела, налила в чашку кофе и пошла с ней в комнату. Не зажигая света, Анна направилась к окну, отодвинула штору и какое-то время смотрела на небо. Она любила смотреть на вечернее небо, это успокаивало, умиротворяло.

Затем она зажгла лампу, включила компьютер и, сев к столу, задумалась. Анна любила эти моменты в своей работе, когда требовалось осмыслить материал, посмотреть на него, как говорил Вася, свежим незамутненным взглядом.

Лондон. 1917 год

Николай смотрел на них и понимал, что этот волшебный вечер останется с ним навсегда. Эти писатели, властители дум, были людьми, которые должны определять в ближайшее время многое. Беседа текла легко, непринужденно.

Великий фантаст Герберт Уэллс выглядел практичным и приземленным. А его усы внушали невольный трепет. Чем-то он был похож на Максима Горького. Николай вздохнул и подумал: было бы забавно, если бы они когда-нибудь встретились: Горький и Уэллс. Им явно найдется о чем поговорить. Оба верят в прогресс и поступательное движение. Но один больше надеялся на перевоспитание человека, хотя и показывал в нем то темное и страшное, что гнездилось внутри каждого, не обнаруживая себя до поры до времени. А другой верил в прогресс, но прогресс был у него в конечном итоге апокалиптическим: машины раздавливали всех, война миров была неизбежна.

Позиция Честертона была сложней, и он имел большое влияние на соотечественников. Его размышления, рассуждения – касались вещей тонких и непреложных. И он был очень религиозен.

А Николай Гумилев, несмотря на все испытания, выпавшие на него: несчастная любовь, революция, разрушение порядка в родной стране – был человеком, стремившимся к простому и вечному. Сложность была не для него. Более того – сложность вызывала в нем отторжение. Он стремился к библейской незамутненной простоте. Он был солдатом, конквистадором и одновременно Поэтом. Но Поэзия была для него тоже полем битвы. Битвы за Слово Божье и библейские истины. Он был верен тому, что составляло смысл его жизни, – единственной любимой женщине, единственной профессии и понятиям чести, о которых остальные уже забыли.

Порой Николай забывал о современности, о том, что его окружало, а видел вокруг замки, рвы, рыцарей в кольчугах, глаза, горящие огнем веры – истинной и незамутненной. Вот и сейчас он смотрел на своих собеседников, а видел рыцарей Круглого стола, обсуждающих поиски Чаши Грааля.

Герберт Уэллс заговорил глухим размеренным голосом:

– На нас, людях мыслящих, лежит святая обязанность – определить, какой строй в дальнейшем будет удобен для жителей Европы. Государственные институты должны служить человеку, не быть ему враждебны. Революция в России и крах империй подвели нас к мысли, что старые формы государственности устарели. Возможно, поэтому они так легко и рухнули, изъеденные временем. Нужны новые формы, образы… – Он замолчал и запыхтел своей трубкой.

Николай вновь словно перенесся в далекое прошлое. Наверное, хорошая компания, хорошее вино и неспешная беседа его очень расслабили, хотелось мечтать. Теперь он видел себя за столом во время Тайной Вечери…

Москва. Наши дни