Заветы

Сожалею, что столько внимания уделяю удобствам, но ты не поверишь, до чего важны становятся эти вещи – основы основ, которые принимаешь как должное, о которых почти и не думаешь, пока их у тебя не отнимут. Грезя наяву – а мы все грезили наяву, навязанное бессобытийное бездействие вызывает грезы, мозгу надо чем-то заниматься, – я нередко воображала прекрасный, блестящий, белый унитаз. А, и еще раковину с тугой струей чистой прозрачной воды.

Естественно, мы стали вонять. Не только в туалетной пытке дело – мы спали в костюмах, не меняя белья. У некоторых уже началась менопауза, однако не у всех, и запах свертывающейся крови мешался с потом, и слезами, и говном, и блевотой. От каждого вздоха тошнило.

Нас превращали в животных – в запертых животных, низводили нас до животной природы. Тыкали нас в эту природу носами. Нам полагалось считать себя недочеловеками.

Остаток дня распускался, как ядовитый цветок, лепесток за лепестком, издевательски медленно. Порой нас опять заковывали в наручники – а порой нет, – затем выводили колонной и распределяли по трибунам, где мы сидели под жарящим солнцем, а один раз – какое блаженство – под прохладной моросью. В ту ночь мы смердели мокрой одеждой, зато не так смердели собой.

Час за часом мы смотрели, как фургоны прибывают, выгружают порцию женщин, отбывают пустыми. Новоприбывшие точно так же рыдали, охранники точно так же кричали и рявкали. До чего скучна тирания на стадии внедрения. Сюжет всякий раз неизменен.

На обед давали все те же сэндвичи, а один раз – под моросью – морковные палочки.

– Ничто не сравнится со сбалансированным рационом, – сказала Анита.

В основном мы с ней старались садиться рядом и спать вблизи друг от друга. До того мы не дружили, она была просто коллегой, но теперь меня утешало одно лишь зрелище знакомого лица – лица, воплощавшего мои прежние достижения, мою прежнюю жизнь. Мы с ней, можно сказать, прикипели друг к другу.

– Ты была просто классной судьей, – на третий день шепнула мне она.

– Спасибо. Ты тоже, – шепнула я в ответ.

Мороз по коже от этого была.

Про остальных из нашего сектора я толком ничего не узнала. Кое-какие имена. Названия фирм. У некоторых фирмы занимались семейным правом – разводы, опека над детьми и так далее, – и если женщины объявлены врагами, я понимала, отчего забрали этих адвокатесс; но оформление сделок по недвижимости, судебная защита, жилищное или корпоративное право тоже не спасали. Сочетание юридического образования и матки было смертоносно само по себе.

Казни проводили после обеда. Тот же спектакль – приговоренных в повязках выводили на середину поля. Со временем я стала подмечать больше деталей: некоторые еле переступали ногами, некоторые были почти без сознания. Что с ними творилось? И почему именно их обрекли на смерть?

Тот же самый мужчина в черном мундире резонерствовал в микрофон: «Господь превозможет!»

Затем выстрелы, и падение, и обмякшие тела. Затем уборка. За трупами приезжал грузовик. Хоронили их потом? Сжигали? Или чересчур много возни? Может, просто свозили на свалку и оставляли воронам.

На четвертый день появилось разнообразие: трое из расстрельного взвода были женщины. Не в деловых костюмах, а в длинных бурых одеяниях, похожих на банные халаты, в платках, завязанных под подбородками. Тут мы оживились.

– Чудовища! – шепнула я Аните.

– Как они могут? – шепнула она в ответ.

На пятый день в расстрельном взводе было пять женщин. Вдобавок случился переполох, когда одна из них, вместо того чтобы целиться в женщин, развернулась на месте и пристрелила одного мужчину в черном мундире. Ее мигом забили дубинками и изрешетили пулями. На трибунах хором ахнули.

«Ага, – подумала я. – Тоже выход».

Днем в нашу группу адвокатов и судей добавляли новых женщин. Количество, однако, не менялось: каждую ночь кого-нибудь уводили. Женщины уходили по одной, с флангов зажатые двумя охранниками. Куда и зачем их ведут, мы не знали. Ни одна не вернулась.

На шестую ночь похитили Аниту. Все произошло очень тихо. Иногда те, за кем приходили, кричали и противились, но Анита не стала, а я, к стыду моему, все проспала и не видела, как ее стерли. Проснулась по утренней сирене, а Аниты просто не было.

– Очень жалко, что так вышло с вашей подругой, – шепнула мне одна добрая душа в очереди к клокочущим туалетам.

– Мне тоже, – шепнула я в ответ.

Но я уже крепилась в ожидании того, что почти наверняка предстояло. «Жалей не жалей, проку не будет, – сказала я себе. – За годы – за многие годы – истинность этого умозаключения подтвердилась не раз».

На седьмую ночь настал мой черед. Аниту изъяли беззвучно, и деморализовало само это безмолвие: казалось, можно исчезнуть – и никто не заметит, даже звуковой ряби не останется; но мне удалиться тихой сапой не полагалось.

Разбудил меня тычок сапога в бедро.

– Заткнись и подъем, – гавкнул кто-то.