Комната для переписки была уставлена мебелью из полированного дуба и техническими приспособлениями, инкрустированными золотом. Она была хорошо освещена, и Каролина вновь почувствовала себя неловко рядом с утонченным низкорослым мужчиной. Он вручил ей телеграмму, и на мгновение она отчаянно пожалела, что не может отдать её обратно и сделать так, чтобы написанное оказалось неправдой. Жалела, что не может отправиться назад в бальную залу и до упаду танцевать с Лиландом. Но ничто не могло изменить окончательность того, что она прочитала.
Каролина закрыла глаза и сложила телеграмму. Холодный озноб прошёл по её коже. События этого дня, совершенные в своей яркости, теперь казались весьма далекими, и Каролина не смогла не осознать, какое ужасное происшествие случилось, пока она была поглощена собой и поездками по округе в безлошадных экипажах. Её захлестнули воспоминания о Лонгхорне в тот день на пристани и о том, как он умолял её остаться.
Но затем её грусть быстро сменилась иным чувством. Казалось невозможным, что Лонгхорн смог угаснуть так быстро, и на мгновение она разозлилась, что никто даже не предупредил её, что это возможно. Но винить было некого, и неважно как сильно того желало её сердце, Лиланд никак не мог её спасти. Она попыталась выглядеть такой же могущественной и горделивой, как прежде, и приказала посыльному принести в её номер чай, поскольку собираться в путь придется долго.
Глава 25
Миссис Л. А. М. Брекинридж. «Законы пребывания в великосветских кругах»
Звуки оркестровой музыки доносились и до небольшого казино, смежного с бальной залой, и хотя убранство помещения было выполнено в живых бело-зеленых тонах, сидящие за столами мужчины в темных костюмах придавали ему совершенно иной оттенок. Их всех объединяло, по крайней мере, одно – от танцев они все уже устали. Хотя для Генри, наклонившегося стряхнуть налипший на брюки песок, танцы были меньшим из зол, которых ему хотелось избежать.
– Братец!
Брови Генри поднялись, а следом встал и он сам. Грейсон Хейз сидел за карточным столом, и за последние два часа его галстук успел развязаться, а пиджак – исчезнуть. Днём Генри несколько часов ненавидел Грейсона, без конца флиртовавшего с Дианой – принадлежащей Генри Дианой! – которая порой отвечала на его знаки внимания. Но в своем теперешнем состоянии Грейсон нравился ему больше: подальше от женщин, с сердцем, бьющимся от азарта, а не от вожделения. Генри знаком попросил слугу принести ему выпивку и передвинул стул.
– Одолжишь двадцатку? – спросил Грейсон.
Генри не смог сдержать ехидной улыбки. Он выждал несколько секунд, прежде чем кивнуть сдающему.
– Запишите на мой номер, – сказал он, и из-под стола вынули новые фишки.
Под глазами Грейсона набрякли мешки, но сосредоточенно ссутуленные плечи выражали, что спать он отправится не скоро. Генри скрестил ноги и зажёг сигарету.
– Где Пенни? – задал неизбежный вопрос Грейсон.
– Не знаю.
Генри оставил её в бальной зале, погруженный в мысли о Диане в полупромокшем платье, с обнаженными в лунном свете ключицами и шелковыми рукавами, обхватывающими руки, которые совсем недавно так радостно обнимали его. Характерная поза Генри выражала элегантное безразличие, и, вне всякого сомнения, она не менялась, пока юноша задумчиво выдыхал дым. Но на самом деле он был полон огня.
– Сейчас она улыбается и объясняет всем твое отсутствие, но позже она до тебя доберется, – сказал Грейсон. – О, парень, давай пей. Не хотел бы я завтра оказаться на твоём месте.
Генри принесли выпивку, и он – зная, что Грейсон прав – сделал большой глоток.
– Да какая разница? – пробормотал он.
К его удивлению, Грейсон хмыкнул:
– А ведь она была такой милой девочкой.