Зависть

– Нет, – наконец ответила она. – Он уехал в клуб, но должен присоединиться к нам за ужином у Хейзов. Ты сможешь поговорить с ним там, позже. Но сейчас останься с нами, Генри – ты никогда не помогаешь нам принимать гостей.

За окном медленно смеркалось, и дневные цвета платьев женщин начинали казаться кричащими. Генри знал, что Изабелла уже думала, какой наряд надеть следующим, хотя, как обычно, не желала расставаться с теми, в чьем обществе провела день. Она коллекционировала мебель, но несколько равнодушно – её подлинной страстью было коллекционирование людей.

– Я сейчас не слишком жажду общения, – коротко возразил Генри. – Мне нужно обсудить со стариком кое-что важное, и пока наш разговор не состоится, мне не до веселья.

Он кивнул на прощание и проследовал к выходу из гостиной. Он почти дошёл до двери, когда понял, что жена идёт за ним по пятам. Головы всех людей в комнате повернулись, пристально наблюдая за каждым её шагом, и когда Генри понял, что все внимание собравшихся сосредоточено на них, остановился и попытался выглядеть как обычно.

– О чем это ты хочешь поговорить с отцом? – тихо спросила она.

Генри попытался уклониться от её пронзительного взгляда, глядя то на алебастровые торшеры и вырезанных из дерева ангелов, то на людей, которые изо всех сил старались не казаться подслушивающими – куда угодно, только не на неё.

– Мне бы не хотелось…

– Если ты хочешь поговорить обо мне, то наберись смелости сказать это мне в лицо.

Генри неловко провел руками по полам своего черного пиджака и вздохнул.

Глаза Пенелопы зажглись торжеством.

– Вот оно что, – произнесла она, вытягивая шею так, чтобы ближе пододвинуться к лицу мужа. Хотя её голос был сладким, как мёд, в нём звучал вызов. Гости Шунмейкеров вернулись к прерванным разговорам и как могли изображали, что им нет дела до молодой пары у двери. Генри уже один раз сказал ей это и теперь не мог понять, почему ему так сложно повторить свои слова снова. Возможно, после всего произошедшего Пенелопа вызывала в нём жалость. – Ты хочешь поговорить о той чепухе, о которой ты что-то там болтал во Флориде? – насмешливо спросила она, словно смеясь над обходительной шуткой. Должно быть, что-то в выражении лица Генри подтвердило её слова, потому что она продолжила: – Что же скажут люди, Генри? Это будет вопиющим нарушением правил хорошего тона. – Она прикрыла рот затянутой в перчатку рукой и вновь рассмеялась, на этот раз тише и сдержаннее. – Тебе интересно моё мнение? Я думаю, что ты не осмелишься рассказать об этом отцу.

Генри сделал глубокий вдох. В голосе Пенелопы сквозил яд, и от этого его жалость к ней поумерилась. Он посмотрел ей в глаза и четко произнес:

– Я расскажу ему вечером.

Только теперь улыбка Пенелопы начала угасать, хотя девушка всё ещё старалась удержать её, да так, что выступали скулы, отражающие последние лучи закатного солнца.

– Ты не сделаешь этого. – Её речь превратилась в шипение, и Пенелопа шагнула вперед, словно намеревалась физически помешать ему разрушить её чаяния.

– Сделаю. – Теперь, когда он произнес это вслух, Генри почувствовал, что разговор с отцом неизбежен. Он подумал, что в честь его смелости стоило бы провести парад на Пятой авеню, и уже словно видел летящее отовсюду конфетти. – Я это сделаю.

Генри мог бы сказать ещё очень многое – что Пенелопа заслужила такого к себе отношения, какая она холодная и корыстная, и как ничтожен всегда был его интерес к ней – но знал, что в эти минуты ему лучше сохранить спокойствие. Нет нужды продолжать войну, когда его тактика отступления столь проста.

Он вежливо кивнул на прощание, развернулся на каблуках и покинул комнату. Кровь закипала в венах, а в голове Генри уже звучал победный марш.

Глава 37

Существует прописная истина, что джентльмен, с которым можно потанцевать, есть под рукой всегда, кроме случаев, когда он необходим.

Мейв де Жун. «Любовь и другие безумства великих семейств старого Нью-Йорка».

На следующий день после разговора с матерью Элизабет старалась вновь обрести спокойствие. Её обуревали страх и вина, если не считать тошноты и усталости, но она пыталась заставить пальцы не дрожать, пока застегивала ряд крохотных пуговиц на рукаве от запястья до локтя. Элизабет уложила волосы на макушке, а на затылке светлые пряди выглядывали из-под высокого черного воротника. Было уже заметно, что её хрупкое тело раздается вширь – но не тогда, когда она полностью одета, а плотная юбка винного цвета скрадывает её талию и закрывает ноги до пят. Прошло уже некоторое время, но мысль о том, как мало, вызвала в Элизабет новый приступ боли. Уилл погиб два месяца назад, и скоро её положение перестанет быть тайной.