Зависть

— Нет, стихи нет. При чем стихи? Стихи воздействуют… с очень большим выбором, не на многих. — Он словно переводил с английского, и многое уже было непереводимо. — Стихи переоценивают вообще, особенно переоценивают русские. Они в них вкладывают слишком много усилий, чтобы было в рифму. А рифма не нужна, стихи — это не рифма. Лучшие стихи называются белыми. В стихах должна быть мысль, ее тогда видно. Но воздействуют не они, а просто есть человек, который всему может придать значительность. Вот когда она входит, и сейчас тоже, то у всего есть значительность. Это потому, что она так все воспринимает — в десять раз больше. Когда трагедия, то это античная трагедия. Когда любовь, то это античная любовь. Когда секс, то это античный секс. Вы молодые, у вас это как чихнуть, вы не можете это так понять.

— Отчего же?! — обиделась Аня.

— И тогда, — продолжал он, не слушая, — тогда вы не имеете сил ей противостоять. Вы делаете то, что она у вас просит. Даже когда она просит то, что вы можете сделать только один раз и для себя. Но вы делаете это для нее и потом жалеете много раз. А ведь это могло бы вам понадобиться больше, чем ей. Быть евреем в нашем веке — это довольно-таки любопытный вызов. Это не все могут. Но вы делаете это ей, потому что таков ее каприз.

Аня смотрела на него с некоторым страхом. Он продолжал напиваться и говорил уже не с ней.

— Да, вы делаете, потому что вы это умеете. Вы делаете одну такую вещь, про которую знают очень не все. Вы делаете то, что евреям дал делать их Бог, многое сделал для них трудно и неудобно, но дал за это некоторые навыки. Он дал не всем, тоже нужен талант, и даже более талант, чем для стихов. Он дал одним невидимость, другим множественность, третьим transgression. А клану Лурье — от испанцев Луриа, что значит на одном очень древнем языке «делать другого», — он дал способность, которую надо знать, надо уважать! Она знала и потому попросила. Я отказал, но она настояла. Ей нельзя было отказывать, таким, как она, и в Испании не отказывали…

Аня хотела спросить, о чем она попросила, но боялась произнести слово.

— Когда Луриа стоят перед неразрешимым выбором, — сказал Артур, — они делают одну такую вещь, никому они не скажут, как они это делают. Но они делают так, что появляется Голем, и один может сделать одно, а другой — другое. И потом они могут посмотреть, кто сделал лучше, и понять, как надо. Первый Луриа сделал ошибку, да. Он сделал себе Голема, когда не мог решить, оставаться ли ему с женой или с любовницей. И он сделал, и они заспорили — кому оставаться с кем. И один убил другого и оказался перед прежним выбором. А Голема можно только один раз.

Он засмеялся отвратительным каркающим смехом, смехом старого еврея, рассказавшего старый анекдот.

— И я ей сделал, — сказал он. — Но ей, кажется, не понравилось.

Он надолго замолчал, глядя в угол.

— Это у вас такой, — сказал он совсем трезво, — национальный спорт. Ехать, не ехать, там спасение, тут миссия, там ты будешь хорошо выглядеть, здесь ты тоже будешь хорошо выглядеть, но в другом смысле. Там ты уехал, и ты видишь мир, тут ты остался, и весь мир на тебя смотрит… Тут ты уехал и все-таки жил, там ты остался и мучился, но там ты богиня и все вот это, а здесь ты старуха с молодым любовником и забыла писать стихи… А в общем, там ты непонятно кто и тут ты непонятно кто, ужасный, как это говорится, век. Кстати, Аня, — спросил он вдруг абсолютно трезво, — ты не хочешь здесь остаться?

Аня подумала, что он делает ей предложение, и перепугалась.

— Нет, что ты, — сказала она с гримасой отвращения.

— Не бойся, — успокоил он, — я не агент и не все вот это.

— Нет, нет, — повторяла она.

— Ну и правильно, правильно, — пробормотал он. — Тоже, может быть, правильно.

5.