Заводской район

Захотелось пить, губы пересохли. Теперь Аркадий молчал, все его раздражало. Дыхание участилось. Он разозлился на Кошелева: «Сидит, молчит значительно. Пока не спрошу, сам никогда не скажет».

— Сколько?

— Тридцать восемь и девять, — не взглянув на него, ответил Кошелев.

— Я спрашиваю, времени сколько? — почему-то сказал Аркадий, хоть спрашивал он про температуру.

Кошелев заметил его злость, не удивился, бесцветно сообщил:

— Три десять.

— Сколько кубиков?

— Восемь.

— Добавь еще два, — сказал Аркадий.

— Добавим, — сказал Михалевич. — Через полчаса.

— Добавляйте сейчас.

Михалевич покачал головой.

«Лысый педант», — подумал про него Аркадий, и хоть он заранее знал, что в это время у него появится раздражение, все же ничего не мог с собой сделать.

В коридоре, когда они шли сюда, им встретилась Янечка. «Как жизнь, самоед? — спросила ласково. — Разрешение на эксперимент получил?»

Самоед. Он не способен на лучшую жизнь, — мучить животных и мучить самого себя. Степан в тысячу раз мудрее его. Степан мудр по-настоящему, он умеет быть счастливым, и людей тянет к нему. Ни Степан, ни Тоня не подумали о девчонке, которая отдала Степану все и осталась ни с чем. Почему же он, Аркадий, мучился из-за этой девчонки и, когда она разыскала его, умоляла вернуть ей Степана, чувствовал себя виноватым? Почему всю жизнь совесть его больна? Глупо и никому не нужно, бесплодно. Совесть — маленький аппаратик, зашитый обществом ему под кожу наподобие электростимулятора сердца. Носит аппаратик он, но не он его хозяин. Не нужно его переоценивать. Отвращение к гнусностям внушает человеку общество и потребность их совершать — то же самое общество. Как он ни поступит, он будет орудием общества, одного и того же. Глупо лежать здесь, на кровати-весах, как Шарик. У него всегда болит сердце после выпивки и парной бани. Зря он это скрыл. Говорят, в минуту опасности обостряется инстинкт. Мечников был подвержен депрессиям, пока не привил себе тиф и едва не умер от него. Выздоровел он оптимистом… Но Аркадий и сейчас не чувствует страха смерти. Безразличие…

— Как чувствуешь? — склонился над ним Кошелев.

— Сейчас будет легче, — сказал откуда-то издалека Михалевич. — Критическая точка прошла.

«Мы с Лерой плохо воспитаны. Мы слишком воспитаны. Мы слишком переоцениваем абстракции. Категории нравственности — это идеальные модели поведения, то есть не то, что достижимо, а то, к чему надо стремиться. Мы же с ней принимаем идеал за норму, за точку отсчета. Арифметическая ошибка, из-за которой человечество может стать для тебя отрицательной величиной…»

Аркадий взглянул на Михалевича и впервые заметил, что тот волнуется. И впервые он понял, как оберегал его всегда Михалевич, как много сделал для него. Свою доброту и заботу Михалевич умел оставлять незаметной. «Мне здорово везет на людей», — подумал Аркадий.

— Добавьте еще три кубика, — сказал он.

— Хватит, — сказал Михалевич.

Теперь у Аркадия появился излишний оптимизм и ответственность перешла к окружающим. Аркадий горячился, спорил с ними: температура повысилась только до сорока, хоть бы еще на один градус… Михалевич не слушал его, кивнул сестре:

— Убирайте иглу.

Аркадий услышал, как Кошелев тихо, явно не для него сказал Михалевичу «сорок один и две», и успокоился. Все-таки это уже температура для первого раза.

«Мне везет, — думал Аркадий. — Всю жизнь мне везет. Все-таки кое-что я сделал. Пусть не универсальное средство, но будут и излеченные. А возможно, и… чем черт не шутит… А ведь могло и не получиться. Случайность. Для настоящего исследователя у меня кишка тонка. Надо быть молчаливым, сосредоточенным, целеустремленным, как Флеминг. А я болтун, несобранный, надоедливый, не очень умный. Мне просто повезло в жизни, идиотски повезло…»

Он начал обильно потеть. Температура падала.

— Сколько времени?

— Пять.

— Нужно было выдержать при сорока одном хотя бы до семи.

— Хватит с тебя.

Аркадий всей кожей ощутил томительную, болезненную слабость. Замерзали ноги и руки, заломило зубы. Дышать стало трудно. «Нервная разрядка», — подумал он и ошибся. Это поднималась температура. Голоса Михалевича и Кошелева доносились издалека. Михалевич протянул руку, и она полетела к Аркадию, огромная, больше человека.

— Братцы, у Тони день рождения, а я еще подарка не купил. Магазины закроются…

Сбоку выплыло лицо анестезиолога.

Михалевич оказался прав. Температура плясала. Неожиданно поднялась до сорока одного и восьми. Быстро падало давление…

Только в девять Михалевич разрешил Аркадию сесть. Люда — кроме них, она одна осталась в операционной — помогала одеться. Аркадий встал. Он еще не мог понять, что у него болит и что не болит.

— Люда, с меня бутылка, — сказал он. — Ты из-за нас свидание не пропустила?

— Подождет, Аркадий Алексеевич.

— Медицина требует жертв, — заметил Михалевич, и Аркадий добавил:

— …сказал врач больному.

Они стали смеяться.