Заводской район

— Кроме Брагина, тебе никто не объяснит.

— Он мне два часа объяснял. Думаешь, я что-нибудь понял?

— Не волнуйся, он просто плохо объясняет.

— А я не волнуюсь. Почему я должен волноваться?

— Ты совершенно не должен волноваться. Я тебе два часа это объясняю. Но ты не волнуйся. я тоже плохо объясняю.

— Ну, знаете… Чего вы ржете?

Вошли Михалевич и Аркадий. Анестезиолог, который сидел за столом Михалевича, поднялся, освобождая место, но Михалевич к столу не пошел, спросил:

— Где сестры?

— Моя готова, — сказал анестезиолог.

— Люду я видел в буфете, — сказал Кошелев.

— Поищи их, Дима. Двух на анализы, одну на физиологию, и Люда пусть будет на подхвате.

Михалевич, Кошелев и Аркадий отправились в умывальную. Аркадий был недоволен собой и не мог понять причину этого. Ему казалось, он что-то упустил.

В операционной анестезиолог готовил наркозный аппарат. Аркадий разделся и лег в трусах на кровать-весы. Михалевич и Кошелев укрепляли датчики.

— Будем до сорока? — полуутвердительно сказал Кошелев.

— Посмотрим, — буркнул Михалевич, а Аркадий увидел, как он кивнул Кошелеву, соглашаясь с ним.

— Игорь, мы же договорились. Сколько выдержу.

— Посмотрим, я же сказал.

Кошелев взял микродозатор.

— Ну что, начали, что ли?

— Пусть лучше сестра, — сказал Аркадий. — Ты мне всю шкуру испортишь.

Сестра, не зная, принять ли это за шутку, вопросительно посмотрела на Кошелева.

— Давай, — сказал ей Кошелев сердито.

Она ввела иглу в вену. Аркадий не видел мерной колбы, но знал, что уровень раствора в ней начал уменьшаться. В операционной стало тихо. Михалевич и Кошелев следили за приборами. Анестезиолог скучал у окна. Он был здесь на всякий случай. По опытам гипертермии Аркадий знал наперед те ощущения, которые ему предстояло испытать. Знал, что до тридцати восьми градусов он будет лишь слабо чувствовать неудобство, а около тридцати девяти будет кризис, когда все начнет раздражать и появятся самые мрачные мысли. После тридцати девяти начнется эйфория, он станет болтливым и чрезмерно оптимистичным. Он думал о том, как часто, наверно, его мысли зависят от состояния его тела. Можно ли в таком случае придавать им слишком большое значение? И все-таки он Аркадий Брагин — это именно его мысли, а уж потом — тело в горячей воде. Хоть сейчас для науки его тело важнее, чем его мысли.

Прошло больше часа.

— Сколько? — спросил Аркадий.

— Тридцать восемь и одна, — сказал Кошелев.

— Сколько уже ввели?

— Пять кубиков.

Аркадий пробовал подсчитать, но считать было лень. Кажется, все шло как надо. Михалевич и Кошелев изредка переговаривались. Иногда, поднимая глаза от приборов, поглядывали на него.

Захотелось пить, губы пересохли. Теперь Аркадий молчал, все его раздражало. Дыхание участилось. Он разозлился на Кошелева: «Сидит, молчит значительно. Пока не спрошу, сам никогда не скажет».

— Сколько?

— Тридцать восемь и девять, — не взглянув на него, ответил Кошелев.

— Я спрашиваю, времени сколько? — почему-то сказал Аркадий, хоть спрашивал он про температуру.

Кошелев заметил его злость, не удивился, бесцветно сообщил:

— Три десять.

— Сколько кубиков?

— Восемь.

— Добавь еще два, — сказал Аркадий.

— Добавим, — сказал Михалевич. — Через полчаса.

— Добавляйте сейчас.

Михалевич покачал головой.

«Лысый педант», — подумал про него Аркадий, и хоть он заранее знал, что в это время у него появится раздражение, все же ничего не мог с собой сделать.

В коридоре, когда они шли сюда, им встретилась Янечка. «Как жизнь, самоед? — спросила ласково. — Разрешение на эксперимент получил?»

Самоед. Он не способен на лучшую жизнь, — мучить животных и мучить самого себя. Степан в тысячу раз мудрее его. Степан мудр по-настоящему, он умеет быть счастливым, и людей тянет к нему. Ни Степан, ни Тоня не подумали о девчонке, которая отдала Степану все и осталась ни с чем. Почему же он, Аркадий, мучился из-за этой девчонки и, когда она разыскала его, умоляла вернуть ей Степана, чувствовал себя виноватым? Почему всю жизнь совесть его больна? Глупо и никому не нужно, бесплодно. Совесть — маленький аппаратик, зашитый обществом ему под кожу наподобие электростимулятора сердца. Носит аппаратик он, но не он его хозяин. Не нужно его переоценивать. Отвращение к гнусностям внушает человеку общество и потребность их совершать — то же самое общество. Как он ни поступит, он будет орудием общества, одного и того же. Глупо лежать здесь, на кровати-весах, как Шарик. У него всегда болит сердце после выпивки и парной бани. Зря он это скрыл. Говорят, в минуту опасности обостряется инстинкт. Мечников был подвержен депрессиям, пока не привил себе тиф и едва не умер от него. Выздоровел он оптимистом… Но Аркадий и сейчас не чувствует страха смерти. Безразличие…

— Как чувствуешь? — склонился над ним Кошелев.

— Сейчас будет легче, — сказал откуда-то издалека Михалевич. — Критическая точка прошла.