Завоевание Англии

Несомненно, и его сердце забилось так же сильно и глаза заблестели так же ярко, когда он увидел, кто поджидает его у могильного камня. Он зашагал быстрее и поднялся на пригорок; собаки с радостным лаем окружили Юдифь. Граф смахнул с руки сокола, и тот уселся на каменный жертвенник Тора.

— Долго я ждала тебя, Гарольд, любезный брат, — проговорила Юдифь, лаская собак.

— Не зови меня братом, — сказал Гарольд отрывисто и отступил на шаг.

— Почему же, Гарольд?

Но он отвернулся и сурово оттолкнул собак. Они легли к ногам Юдифи, которая с удивлением и недоумением смотрела на озабоченное лицо графа.

— Твои взгляды, моя милая Джудит, останавливают быстрее, чем я усмиряю собак, — сказал Гарольд коротко. — В моих жилах течет горячая кровь; только такая безмятежная душа способна подавить во мне минутную досаду. Мне было спокойно, когда ты в детстве сидела у меня на коленях, и я плел тебе гирлянду из душистых цветов. Мне думалось в то время: цветы завянут, зато цепь, сплетенная сердечной любовью, крепка и неразрывна!

Юдифь склонила голову. Граф смотрел на нее с задумчивой нежностью, птицы звонко пели, и белка по-прежнему скакала по деревьям. Юдифь первая возобновила разговор:

— За мной присылала твоя сестра. Я завтра же должна поехать во дворец. Ты будешь там, Гарольд?

— Буду! — ответил он встревоженным голосом. — Значит, моя сестра присылала за тобой? А ты знаешь, зачем?

Девушка побледнела.

— Да, — сказала она.

— Этого я и боялся! — с волнением воскликнул граф. — Сестра моя увлеклась советами друзей и вступила, как и король, в безумную борьбу с человеческим сердцем… О, — в порыве увлечения, так не свойственного его холодному и ровному уму, но вызванного силой встревоженной любви, продолжал Гарольд, — когда я только сравниваю нынешних саксов с прежними и вижу их рабами недостойных того монахов, я спрашиваю с ужасом: когда же освободятся они от этого ига?

Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:

— Так они хотят сделать из тебя монашку? А ты сама не хочешь… Ты не должна быть ею… Или сердце твое нарушит наш обет?!

— Ах, Гарольд, — ответила Юдифь, забыв всю свою робость при намеке на эту одинокую жизнь, — лучше лечь в могилу, чем похоронить сердце за решеткой храма!.. В могиле я еще могу жить для всех тех, кого люблю, там же должно умереть все, даже любовь… Тебе жаль меня, Гарольд? Твоя сестра, королева, добра и милостива; я брошусь к ее ногам и скажу: «Юность создана для любви, мир полон отрад; позволь мне радоваться моей юности и благословлять Водена в мире, созданном им для счастья!»

— Милая, дорогая Юдифь! — воскликнул Гарольд с восторгом. — Скажи это, будь тверда; и никто не заставит тебя; закон не вправе отнять внучку у бабушки, а где властен закон, там властен и Гарольд… и там наше родство, несчастье всей моей жизни, будет благодеянием.

— Почему называешь ты наше родство несчастьем? Мне так приятно думать, что мы с тобой родня, хотя немного дальняя, и я имею право гордиться твоей славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя только горе?

— А потому, — ответил он, печально скрестив руки, — что, не будь ты со мной в родстве, я сказал бы тебе: «Юдифь, я люблю тебя больше, чем любил бы сестру! Будь женой Гарольда!..» Если же я теперь скажу тебе это, и ты станешь моей, монахи проклянут наш брак; дом мой рухнет до самого основания; отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в чьей силе заключается наша сила, будут настаивать, чтобы я отрекся от тебя… Как теперь могуществен я, так был могуществен и Свен, и как изгнан Свен, так будет в этом случае изгнан и Гарольд. А по изгнании Гарольда, кто будет настолько отважен и силен, что сможет защитить Англию? Тогда разгорятся все те буйные страсти, которые я сейчас усмиряю как дикого коня… И мне придется пойти с хоругвью и в доспехах на монахов, на родных, на танов и отчизну; потоком польется кровь моих земляков… Вот почему Гарольд, покоряясь, как раб, власти церкви, которую так презирает, не осмеливается сказать избраннице своей души: «Дай мне руку и будь моей невестой!»

С отчаянием слушала Юдифь это признание, и лицо ее становилось белее мрамора. Но когда Гарольд умолк и быстро отвернулся, чтобы она не заметила его внутренней борьбы, в ней пробудилась та возвышенная душевная женская сила, которая способна в самых тяжелых обстоятельствах понять и разделить благородное и высокое чувство. С трудом подавив и любовь и горе, она подошла к Гарольду, протянула ему свою нежную руку и проговорила с искренним состраданием:

— Никогда еще, Гарольд, я не гордилась тобою так, как теперь, потому что я не смогла бы любить тебя, как сейчас люблю, да и буду любить до самой могилы, если бы ты не любил Англию больше самой Юдифи… Гарольд, до этой минуты я была простодушным ребенком и не знала собственного сердца; теперь же я читаю в нем и вижу, что я женщина… Сейчас я, Гарольд, не страшусь и заключения: оно не убивает жизнь, а, напротив, воскрешает ее, превращая в одно желание — быть достойной принести жертву для тебя.