Завоевание рая

— Я должен вас предупредить, мой милый (ведь вы тоже, может быть, верите в осквернение?), что этот человек — пария.

Молодой человек отскочил назад.

— Пария! На что вам понадобился пария? Это — презренные создания, глупее скота. Ваше доброе сердце вводит вас в заблуждение.

— Этот выказал глубокую преданность и высокую степень развития. Уверяю вас, что я его очень люблю, — сказал Бюсси, кладя руку на голову Наика. — Он очень худ, с этим я согласен; но это его единственная болезнь. К тому же я приказал ему потолстеть, а он послушен.

— Это сумасшествие! — воскликнул Кержан, опускаясь на стул. — Вы сделаете огромную ошибку, позвольте мне вам это сказать, если будете таскать за собой существо, которое служит предметом ужаса для последнего лакея. Ни один из них не будет жить у вас.

— Если слуги покинут меня, он будет служить мне лучше их и будет для меня драгоценен, так как я буду иметь возможность усовершенствоваться в индусском языке.

— Полноте! Эти люди едва умеют говорить и выражаются самым грубым образом!

— Друг мой, везде есть поэты. Поэзия не оскверняется тем, что живет в мозгу парии. Его поэзия мне нравится; и он, разумеется, выражается самым приятным образом. К тому же это валувер. Знакомо вам это слово?

— Да, относительно, ученый… — сказал Кержан, надув губы.

— Само собой разумеется, если его присутствие оскорбляет вас, он не будет попадаться вам на глаза.

— Что за шутки! — воскликнул сердито Кержан. — Если вы, действительно, решили поставить себя в неловкое положение ради этого тощего человека, я разделю с вами это положение. У вас должны быть свои основания: я уважаю их.

— Благодарю, — сказал Бюсси, протягивая руку своему другу.

— Здравствуй, валувер! — весело воскликнул молодой офицер, трепля парию по плечу. — Вы видите, я трогаю его, — сказал он, обращаясь к Бюсси. — У меня нет предрассудков.

— Вы самый очаровательный из людей.

Наик слушал или, вернее, смотрел, как они разговаривали на незнакомом ему языке. Он понял кое-что, и когда увидел, что принят вновь пришедшим, поблагодарил его таким выразительным взглядом, что Кержан почувствовал, как под его лучами исчезли все его предубеждения.

Глава VI МУССОН

Взвился флаг, возвещающий бурю; воздух был смертельно душен. Раздался пушечный выстрел, и неподвижная атмосфера едва отразила звук. Между тем, он взволновал весь Мадрас. Несмотря на гнетущую жару, весь вал и все площади, откуда только можно было видеть море, были покрыты беспокойной толпой, состоявшей из англичан, французов, индусов и армян.

Солнце сияло еще полным блеском, и на горизонте небо было чисто. Но на западе, из моря, как будто бы оно кипело, над волнами поднимался все более и более густой пар, который собирался на горизонте.

Это было время периодических бурь. Подобно сорвавшемуся с цепи чудовищу, надвигается неумолимый ураган и пожирает лазурь. Много храбрых моряков поплатятся, быть может, жизнью за медлительность де да Бурдоннэ, который, несмотря на позднее время года, отсрочивал отъезд эскадры. Теперь было уже слишком поздно.

Командир поспешно отдавал приказания кораблям разрубить канаты и выйти в открытое море, чтобы таким образом избегнуть верной гибели, ради гибели возможной, — словом, броситься навстречу урагану, чтобы не быть им выброшенными на берег и разбитыми.

На рангоуте уже распускаются паруса. Они безжизненно повисли в неподвижном воздухе и наводят на мысль о саване, который готовится для тех, кто со стесненным от тоски сердцем смотрит на них.

Ла Бурдоннэ должен был страдать больше всех. Его страшно терзало угрызение совести. Эти прекрасные корабли — как бы его дети. Он сам снаряжал, вооружал, почти строил их. Он часто проводил величественный флот через моря в битвах, во время победы, а теперь, по своей собственной воле, он поставил его лицом к лицу с опасностью, более ужасной, чем война. Увидит ли он его снова когда-нибудь?

Он стоит там, на берегу, бледный, со сжатыми губами, не отрывая глаз от подзорной трубы и наблюдая за роковым снаряжением.

«Герцог Орлеанский» уже снялся с якоря. Он медленно поворачивает на другой галс, при полном безветрии. Потом паруса его вдруг надуваются. Первый порыв ветра подхватил его, и он начинает лавировать, приближаясь к городу. Тут экипаж с криками «ура!» печально и покорно прощается с землей. Толпа отвечает ему продолжительным, скорбным криком, и корабль поворачивает в страшную тень.

Уходит «Ахилл» в свою очередь, потом «Бурбон», «Нептун», «Феникс», «Принцесса Мария»— вся эскадра! Солнце еще ударяет в паруса; они ослепительно блестят на черном фоне горизонта. Потом они входят в полосу тени, становятся серыми. Вскоре корабли удаляются и исчезают в ночной тьме, которая как бы поглощает их.

На огромную, немую толпу это производит впечатление какого-то чудовищного убийства.

В городе раздается звон колокола, похожий на погребальный: это начинают молиться о спасении моряков в церкви монастыря капуцинов.