Завоевательница

— Я не могу позволить ей умереть, это же моя Флора!

Весь день Ана вливала в пересохшие губы горничной свои настойки, горькие и кислые, но ничего не помогло. Тело Флоры слабело, и Ана долго держала ее руки в своих. Она не чувствовала ни горя, ни злобы, ни отчаяния. Она похоронила все чувства, но не могла заглушить мысли. «Почему, — спрашивала она себя, — эта смерть причиняет мне больше боли, чем смерти абуэло Кубильяса, отца, Рамона или Иносенте?» Ана обтерла лицо Флоры подолом своего фартука. Почему еще и она? Она подняла глаза на Северо, который ждал на пороге, потом выпустила руки горничной и молча с ней попрощалась.

— Теперь можете ее забрать.

Ана поднялась наверх. Здесь ни один человек не увидит ее слез. Она была хозяйкой — стоит ей сломаться, и рухнет все строение, которое она так долго и тщательно возводила. В своей комнате Ана оставалась до конца дня.

Этой ночью тело Флоры бросили в огонь, но некому было сопровождать пением ее уход в мир иной.

На одиннадцатый день тридцатитрехлетнюю Инес, которая вынянчила Мигеля и Консиенсию, тоже перевели в барак. Инес, любившую посплетничать, Инес, пилившую своего мужа за то, что он тратил слишком много времени на украшение гробов.

— Пожалуйста, хозяин, умоляю вас, разрешите мне похоронить ее, мой добрый сеньор. Она была кормилицей сына хозяйки и матерью моих сыновей, его молочных братьев.

— Никаких исключений!

На этот раз Ана не стала вмешиваться. Холера пощадила Хосе и его сыновей, двенадцатилетнего Эфраина и одиннадцатилетнего Индио, однако унесла жизни двух младших детей, Педрито, шести лет, и Тати, четырех, тела которых отправились в погребальный костер вслед за матерью. Хосе нашел утешение в работе — ему единственному из всех невольников дозволялось пользоваться инструментами без предварительного на то разрешения. Пока сыновья трудились в поле, а тела жены и младших детишек превращались в золу, он выбрал и отполировал доску из красного дерева шириной в размах рук, высотой больше человеческого роста. Он внимательно изучил текстуру дерева, провел рукой вдоль всей доски, смахнул опилки и пыль с обеих сторон, а затем, начав с левого края, принялся вырезать историю смертей. Первой была Нена, поэтому на доске появились руки с кувшином, из которого льется вода. Потом он изобразил мотыгу, мачете, подкову, ступку и пестик, лилию, курицу с цыплятами, метлу, еще одну мотыгу, лопату, окорок, два цветка гибискуса, колокольчик, еще мотыгу, еще мачете, поварешку, клубок ниток, ложку на длинной ручке для снятия пены с кипящего сахарного сиропа, мехи горна, коршуна, бабочку, грабли, чашку, тыкву. Когда пришла очередь Флоры, Хосе надолго задумался, жалея, что не знает, как можно показать песню. В конце концов он остановился на листе маланги, поскольку Флора как-то сказала, что он напоминает ей листья, которые люди ее племени использовали при строительстве хижин. В память Инес он вырезал красивые полные губы. А в память своих мертвых детей — солнце и луну.

Семилетняя Консиенсия стояла на краю лужайки за бараками, а сине-красно-оранжевые пальцы костра вздымались к небесам. Она видела, как в прозрачном жаре, дрожащем над пламенем, и в густом сером дыме от всесжигающего огня поднимаются души усопших, иные с пением, а другие — извиваясь в агонии. Завороженная, Консиенсия обращалась мыслями к дымовым спиралям и вопрошала. Костер с шипением выплевывал ответы клубами и завитками, которые перед глазами горбуньи обретали четкие формы, и, потрескивая, нашептывал секреты на языке, понятном ей одной.

Во время эпидемии никто не выглядел здоровее Северо Фуэнтеса. Никто не передвигался по гасиенде, пешком или верхом, с такой уверенностью. Никто не вглядывался так пристально в каждый закуток плантации. Никто не уделял столько внимания повседневным мелочам, как Северо Фуэнтес. Из касоны Ана наблюдала за мужем, который сновал туда-сюда, раздавая приказы людям и животным. Он говорил негромко и спокойно, однако слышно его было везде и всем. Если он и спал, она этого не видела. По ночам, до самого рассвета, Северо патрулировал со своими собаками дороги и тростниковые поля. Он заезжал, чтобы узнать, как дела у жены, рассказать новости и напомнить, что ей не следует ходить в бараки и контактировать с кем бы то ни было, кроме Консиенсии, которая приносила еду и обмывала Ану. Ночами приходилось труднее всего. Когда Консиенсия переступала порог комнаты, Ана всякий раз ожидала увидеть Флору с ее неизменными тазиками, улыбками и песнями. Консиенсия была серьезна и хранила молчание, пока с ней не заговаривали. Ана знала всю подноготную девочки, поэтому для нее не существовало никаких загадок. А еще Консиенсия была ребенком, и Ана осознала вдруг, как много для нее значило присутствие взрослой женщины. Естественно, они с Флорой не поверяли друг другу тайн и не вели сокровенных бесед, однако близость горничной, которая была по меньшей мере на двадцать лет старше, придавала Ане уверенности.