Завсегдатай

И еще молодые люди, которые в силу своей лености не хотят уходить в Бухару на заработки, собираются в этот час возле обелиска и, посвистывая, смотрят в темноту главной улицы.

Потом, одурев от безделья, начинают драться. Дерутся, разделившись на улицы, и к утру весь Гаждиван покрывается камнями и палками.

И от этого Эгамову работы прибавляется. Ходит он и убирает в ведро камни с обелиска.

— Не пойму я нынешнюю молодежь, — часто жалуется бывший адъютант, сидя в чайхане. — Если уж очень руки чешутся, то пусть дерутся так, как дрались мы, отцы их, не по пустякам и личным обидам, а за великое дело…

Сейчас и пришел в эту чайхану Эгамов. Здесь, видно, только чай заварили — старики, держа в руках пустые пиалы, расселись на кроватях.

— Гаждиванцы! — начал Эгамов без всяких предисловий, ибо время не терпело. — Сегодня вы все так тепло встречали командира Бекова. Но закон гостеприимства не позволяет оставлять гостя одного.

Впервые Эгамов говорил с ними так мягко, прося об одолжении. Это были люди из другого мира, пришельцы, не такие честные и бескорыстные, как исчезнувшие коренные жители, воины Бекова. И поэтому Эгамов сторонился их.

— Но ведь он ваш гость, — возразили ему. — Вы ведь сами просили не появляться перед глазами Бекова.

— Я просил не приставать к нему по мелочам. Зато, командир, он сделает так, чтобы Гаждивану завидовала сама Бухара. Вы ведь хотите этого?

— Да, отец Кулихан, мы хотим иметь свой город, нечего нам ездить на базар в Бухару. Пусть маленький, но свой город.

Знал Эгамов, для чего им нужен свой город — для мелкой спекуляции, вовсе не такой город, о котором они мечтали с командиром…

И один из стариков даже расстроился, услышав про город.

— Я приехал сюда в тридцать четвертом, когда узнал, что строится город. И не для того, чтобы торговать редиской в Бухаре. Я хотел открыть здесь свое сапожное дело, но все полетело к чертям из-за этой проклятой реки.

— Ладно, — успокоил его Эгамов, — теперь будет дело. Командир для того и приехал, чтобы навести порядок.

Поверив Эгамову, старики вышли из чайханы, и он повел их на завод, где, как ему казалось, сидел Беков.

Эгамов шел по цеху, включая лампочки, старики за его спиной ощупывали станки, дергали ленты, удивлялись технике, чмокали языками, смотрели на желтые, давно не беленные стены, прыгали через кучи мусора, попадая галошами в пятна машинного масла, ругались, но не отставали.

Осмотрели первый, потом второй цех, и Эгамов заметил мимоходом, как постарели с тех пор, как он вышел на пенсию, машины, как сильно износились они, как обвалилась штукатурка на стенах и на потолке. Все умирало здесь, но умирало с капризом, доставляя лишние хлопоты.

Потом все выбежали во двор. Появился охранник с собакой, стал грозить им, но толпа навалилась на него и чуть не помяла.

А когда вышли с завода, стали говорить:

— Уехал! Видно, не понравилось у нас Бекову.

— Конечно, таким людям легче жить в Бухаре.

— А Кулихан, — сказали люди из толпы, — обманул нас.

Пугаясь этих людей, ожидая расправы, Эгамов вприпрыжку бежал впереди них к дому.

Маруф стоял возле дома с лампой.

Эгамов приободрился, а страсти людей несколько улеглись.

— Принимай гостей, — сказал Эгамов сыну. — Прошу в дом, дорогие земляки.

Маруф вынес несколько циновок, и старики расселись во дворе.

Эгамов повесил лампу на шелковицу, и стало светло.

Неутомимый Маруф уже спускал с крыши мешки с дынями.

Старики торопливо развязывали мешки и, разбивая дыни об ствол шелковицы, ели.

Эгамовы пошли в дом и сели у окна.

— Что-нибудь случилось, отец? — осторожно поинтересовался Маруф.

— Командир ушел.

— Куда?

— Не знаю. Не мог же он уйти насовсем. Или мог?

Маруф пожал плечами.

— Проклятая жизнь, — прошептал бывший адъютант.

Маруф терялся в такие минуты, не знал, как утешить отца. Он понимал: все связанное с командиром и с прошлым отца слишком сложно, чтобы мог он, двадцатилетний парень, вынести свое суждение.

Образ отца всегда в его сознании был связан с бесчисленным количеством разных бумаг и справок, которые были спрятаны на чердаке в деревянном чемодане.

Вечерами, когда лил дождь во дворе или ложился снег на голые деревья и надо было сидеть в четырех стенах, Эгамов просил сына принести ему чемодан.

Отец долгим грустным взглядом изучал справки, в которых арабским, латинским и русским шрифтами были записаны все его заслуги в борьбе с басмачами.

Изучая, он качал головой, чмокал языком. Затем приказывал сыну сесть за стол, достать чистый лист бумаги и написать все подробности министру для получения персональной пенсии.

Сын исписывал страницы очень наивным текстом, который диктовал ему бывший адъютант, ревниво следящий за тем, чтобы все было изложено так, как он говорил, и чтобы не было там отсебятины не смыслящего ничего в жизни сына.

Сын мучился и изнывал от этой умственной работы, ибо многое из того, что творилось в душе отца, было непонятно ему.