Завтра как обычно

— Ти-ха! У меня два уха!..В час ночи мы с Геной выехали на вызов. Улица Космонавтов, дом семь, квартира четырнадцать. Замечательный нам сегодня попался шофер, Володя. Он знал все переулки, все тупички и, наверное, мог проехать по городу с закрытыми глазами. Вот и этот дом — трехэтажный, старый, кирпичный он нашел сразу, и даже подкатил к нужному подъезду, словно всю жизнь приезжал сюда обедать. Мы оставили Володю в машине, а сами с Геной поднялись на третий этаж. Причем, пока поднимались по лестнице, Гена, не умолкая ни на секунду, рассказывал мне технологию откачки меда из ульев.

— Квартира четырнадцать? — я посмотрел в бумажку с адресом. — Квартира четырнадцать. А почему тихо? И тут бесшумно открылась дверь соседей слева, и кто-то неясный поманил меня пальчиком в темноту коридора. Это была белая бесшумная старушка. Она вся тряслась от ужаса.

— Гражданин милиционер, — горячо зашептала она, когда я вошел к ней. — Это я вызывала. Вы толкните ихнюю дверь, она не заперта. Убил он Катю, мерзавец, убил. Уже минут пятнадцать, как тихо. Я толкнул дверь, и мы с Геной вошли в прихожую. Везде — в кухне, в комнате, в прихожей, даже на балконе горел свет. На пороге комнаты, загораживая проход в коридор, стояло кресло. В нем развалился мужик в майке, в трусах. Голова его была откинута на спинку кресла, свисающая рука сжимала пустую бутылку. Я толкнул мужика в плечо, тот приподнял голову и зажмурился от света.

— Где жена? — спросил я его. Он присвистнул, закрыл глаза и опять уронил голову на спинку кресла.

— На базар ушла, — неожиданно весело и нагло проговорил он, не открывая глаз. Он был еще молод, лет тридцати трех. Запах спиртного, казалось, въелся даже в стены комнаты.

— Не морочь голову! Какой базар в два часа ночи? — стал выяснять у него Гена. Тогда я тряхнул пьяного и гаркнул:

— Отвечай, где жена? А ну, встань!

— Значит, улетела… — так же весело и даже удивленно проговорил он.

Тут меня осторожно тронули за руку, я обернулся и увидел бесшумную белую старушку.

— Гражданин милиционер, — зашептала она, — а вы посмотрите на балконе, в кладовке. Катя с Сереженькой всегда туда прячутся. Я вышел на балкон и открыл дверь большого стенного шкафа. С просторной верхней полки па меня испуганно смотрела молодая женщина. Она сидела, согнувшись в три погибели, а на коленях у нее спал мальчик лет двух.

— Катя, — сказал я. — Не бойтесь. Она торопливо кивнула и передала мне мальчишку. Он спал крепко, тихо, редкие шелковые прядки волос слиплись на выпуклом лбу. Соседка взяла у меня мальчика и понесла к себе.

— Катя, — повторил я, — слезайте, не бойтесь. Хотел помочь, но она отказалась: — Ничего, я сама, я привыкла, — и довольно ловко спустилась вниз. И я увидел, что она маленькая, беременная, с приличным уже животом. Голова растрепана, на щеке кровоподтек.

— Катя! Неужели нужно ждать, пока соседка вызовет милицию? Чего вы мучались? У вас же телефон.

— Нет, нет, — быстро заговорила она, судорожно пытаясь привести в порядок прическу. — Нет, товарищ милиционер, он не всегда такой… Он, вообще, хороший… Он знаете, какой слесарь — золотые руки! На работе его ценят, и…

— Гена! — крикнул я в комнату. — Одевай этого красавца, заберем его! Катя замерла с приоткрытым ртом, с поднятыми к голове руками.

— Как — заберем? Куда — заберем? — Тихо, испуганно повторила она, и вдруг все поняла.

— Товарищ милиционе-ер! — взвыла она. Обхватила меня обеими руками и, казалось, сейчас рухнет на колени. — Не увозите его, ради бога, он хороший! Он только иногда такой!

— Катя! — крикнул я, — как вам не стыдно! Вы сами знаете, что он подонок, вон, посмотрите на себя в зеркало!

— Нет! Нет! — рыдала она, и хватала мои руки, и удерживала на балконе. — Я умоляю вас! Умоляю вас! Он хороший! Я люблю его!

— Ну, что будем делать? — спросил Гена, заглядывая на балкон. — Давай закругляться. — Ему уже было скучно. Он оглядел Катину фигуру, покачал головой: — Девушка! Вам же будет спокойней.

— Нет! Нет! — вскрикивала Катя, содрогаясь от истерического плача, — не забирайте его! Я люблю его, он хороший! Пьяный валялся в кресле в той же позе крайнего изнеможения, бессмысленно щурясь, созерцал потолок. Я подошел к нему и наклонился над его потной мордой.

— Вот, слушай, — тихо проговорил я в эту морду, — скажи спасибо жене, я тебя сейчас не заберу. Но учти, еще один такой дебош, и я тебя засажу года на три. Понял? Он смотрел мимо меня, в потолок. Облизнул толстые губы и проговорил весело:

— Жоржик! Все понял! Я тряхнул его еще разок и зачем-то грозно повторил:

— Вот учти! Катя провожала нас в коридоре, всхлипывала, бормоча:

— Спасибо, товарищ милиционер. Он теперь будет спать, он — все, отбуянил…

— Катя, Катя, — буркнул я. Можно было сказать, что она враг себе, ему, своим детям, но я промолчал. Она стояла заплаканная, с кровоподтеком на лице, в тонком старом халате, что едва застегивался на животе, и — черт знает что! — выглядела счастливой.