Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Ничего подобного мы не видели с того самого дня, когда мы отдали все наши драгоценности. Стоимость часов не поддавалась точному определению. В любом случае и при любых обстоятельствах это был великолепный подарок фортуны, но для любого, запертого в гетто еврея, обобранного до нитки, это было чем-то выходящим за пределы воображения. Но здесь же таилась и проблема. Обладание драгоценностями было очень серьезным правовым нарушением. Мне приходилось постоянно носить эти часы при себе, но, если бы охрана нашла их, я была бы расстреляна сию же минуту без всяких вопросов. Но где я могла их спрятать? Золотые часы тикали так громко, что один этот звук наполовину выдавал меня. Я должна была избавиться от них как можно быстрее, несмотря на то, что мне так хотелось их сохранить. Сколько времени прошло с тех пор, как у меня было что-то ценное — красивое платье, браслет, ожерелье или просто булавка? Я пронесла часы в гетто мимо охраны, трепеща от страха, что жадные руки, шарившие по мне, обнаружат нечто твердое на моей груди. Придя к себе, я вынула часы и снова восхитилась их великолепием.

Подарок Акселя я носила с собой около недели, а когда засыпала, прятала их под мою подушку, сделанную из тряпья. Мне хотелось оставить их себе навсегда. Они значили для меня так много; но не только потому, они стоили дорого, нет: их дал мне вражеский солдат, что было категорически запрещено, а, кроме того, это была вещь из другого мира, в котором я жила до войны, они были для меня символом надежды. Возможно, это означало, что мне суждено дожить до конца войны. Тем не менее, держать их у себя было опасно, а может быть, и бессмысленно.

Каждый день по дороге на работу мы проходили мимо небольшой лавчонки неподалеку от госпиталя. Совершенно не желая расставаться с часами, я, тем не менее, с болью в сердце и большой неохотой решила улизнуть в эту лавку и обменять их на еду. Ясно, что мы не могли попросить наших надсмотрщиков, чтобы они разрешили нам покинуть пределы госпиталя на то короткое время, которое потребовалось бы для посещения лавки. И без разрешения тоже было рискованно, если заметят и поймают — самое малое — изобьют до полусмерти. Но мысль о вкусной еде, которая ожидала меня в этой лавке, была сильнее любого страха.

И я придумала план.

Я не сказала о нем матери ни слова. Она догадывалась о чем-то; может быть, она ожидала, что я с ней посоветуюсь? Но я ничего у нее не спрашивала. Сам бог послал мне эти часы. Это была уникальная возможность, и я не могла ее упустить.

Обычно я носила большой и цветастый платок, которым покрывала голову. Но ведь, если набросить его и на плечи — так, чтобы он закрывал желтые звезды на моей груди и спине, тогда я легко могу проскользнуть наружу и выйти из госпиталя прямо под носом у охранника.

Я должна была что-то подобное предпринять, независимо от того, одобрит это моя мать или нет. Если проверяющий явится в то время, когда меня не будет, она, конечно же, прикроет меня, придумает что-нибудь. Да, я знала, что она будет нервничать, пока я не вернусь. Я и сама буду дрожать, но если надо было заплатить эту цену, я готова была платить и взять на себя весь риск.

Чтобы сделать то, что я задумала — выйти из госпиталя, мне понадобились все мои нервы. Я медленно пошла вниз по лестнице, подметая ступени, переходя от одной ступеньки к другой, неторопливо, не спуская в то же самое время глаз с выхода. Охранник у дверей был заспанный старик, не уделявший мне никакого внимания — что ему было за дело до маленькой евреечки, в большом платке подметающей лестницу.

Мне нужно держаться у выхода, стараясь не попадаться ему на глаза, дожидаясь, пока он останется на своем посту один и будет смотреть в другую сторону. Улучив момент, я быстро скинула платок на плечи, прикрыв желтые звезды на одежде и выставив напоказ мои светлые кудри, и просто прошла мимо охранника, вежливо поприветствовав его, как и полагается воспитанной юной литовской девушке, которая возвращается из госпиталя после визита к своему другу-солдату.

Я пошла по мостовой, чувствуя себя восхитительно свободной — впервые за год с лишним; я шла по улице, не в гетто, и на мне не было никакого клейма. Конечно, мне было страшно. Мое ощущение свободы было целиком придуманным. Я это знала. Внезапный порыв ветра мог приподнять мой платок и обнажить желтые звезды, и если бы меня при этом поймали, меня бы избили до полусмерти, а затем застрелили бы. Казнили бы также и мою мать и всех тех еврейских женщин, что работали в госпитале, всех. Я пыталась обо всем этом даже не думать. Я просто заставляла себя идти не спеша, как если бы я распоряжалась временем до конца света, как если бы никто не мог увидеть, что у меня под платком, как будто никакой опасности не существовало и в помине. Я проходила как раз мимо двух солдат. Они окликнули меня по-немецки: «Куда спешишь, малышка?» Я ответила по-литовски: «В лавку, мои господа». Они потеряли ко мне интерес.