Завтра утром, за чаем

– Ух ты, – сказала Рита. – Если у человека трояк, большего от него требовать нечестно. А с ними будет весело или нет?

– Будет, – сказал я. – Они симпатяги.

– Причем я симпатичнее его, – сказал Лека Шорохов. – Лучше. Вас как зовут?

– Анжелика, – сказала Ритка.

Кау сказал:

– Мое любимое имя.

Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле для Леки и тут же стер: «Рита». Лека сказал:

– А мне больше по душе «Рита». – И моментально заработал очко, потому что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых, потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке, что, раз так, пусть он ее так и называет.

Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как «читалось».

– Недурственно, – сказал он важно. – Скукотища, правда, ужасная. Я однажды смотрю – наш «Воробей» прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас привез или кого-то из других классов. Оказалось – ничего подобного, он один прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими полихромными птичками – на Селене, будто бы, вывели новую породу.

– Его бы одного не выпустили с Земли, – сказал я.

– Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет – что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.

Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.

– Да и вообще наш «Воробей» – такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.

– Летаете иногда? – спросил я.

– С тех пор, как ты от нас отключился – ни разу, – сказал Лека.

Ритка сказала:

– А меня в космос возьмете?

Лека мгновенно ответил, что запросто, он лично внесет ее в списки.

Кау сказал, что ничего не выйдет, Эльза будет против, и тут пришел папа со здоровой картонной коробкой, в которой брякали кастрюли, и я познакомил его с ребятами. Я сказал им, что подброшу их к «Тропикам», и с места так шарахнул «амфибию» резко вверх, что они все обалдели. Папа закричал, что я сорву двигатель, я засмеялся и с полминуты еще гнал «амфибию» вверх в сумасшедшем темпе, все сидели «притихшие, открыв рты, бортовые сигналы я отключил и включил их снова только тогда, когда вернулся на нормальную высоту и повел «амфибию» над городком по-человечески.

– Как это ты умудрился? – спросил папа.

– Фокус, – сказал я.

– Надеюсь, в последний раз, – сказал он.

Ритка сказала:

– Рыж, ты ненормальный.

Я посадил «амфибию», как пушиночку, рядом с антикварным магазином; до «Тропиков» было рукой подать, я сказал папе, не заскочит ли он в антикварный один, а я еще поболтаю с ребятами, и он ушел.

Кау спросил вдруг вполне серьезно, без всякого трепа:

– Скажи, а противно, наверное, ходить в его начальниках? А? Вернее, не противно, а… Ну, ты понимаешь…

– Да, – сказал я. – Очень.

Больше он ничего не спрашивал, и вообще разговор не клеился. Вернулся папа, и ребята стали прощаться.

– Всем привет, – сказал я. – Девочкам Вишнячихам персональный.

– Ты забегай, – сказал Кау, вылезая и подавая руку красавице Кууль.

– Привет, Рыж, – сказала она.

Они попрощались с папой, а Лека, стоя уже под дождем (одна голова в «амфибии»), добавил:

– Ты не затягивай визит, старина. Скучно – дико. Даже Натка потеряла свою взрывную форму, ходит как в воду опущенная, у нее, кстати, хомяк умер, Чучундра.

– Как? – сказал я. – Как умер? Я ее только вчера видел!

– Не знаю, – сказал Лека. – Значит, сегодня и умер. Ну, приветик! – И захлопнул дверцу.

С минуту я молча барабанил пальцами по пульту управления.

– Жаль, -сказал папа. – Славный был зверь.

– О чем речь, – сказал я. – Я даже не знаю, в чем дело. Кормила она его наверняка грамотно… Ну что, купил?

– По-моему, классный подарок, – сказал он, разворачивая и подавая мне какую-то небольшую, удлиненную, легкую коробочку. – И забавный, и достаточно редкий. Очень старинная вещь.

Донышко коробочки было блестящее, крышка – беленькая, а сама она – нежного зеленовато-голубого цвета. По бокам коробочки были изображены березы, а спереди – зеленая витиеватая ветка, почти окружающая черно-белый портрет какого-то человека. Был еще текст надписи, но свет в «амфибии» я не зажег и не стал вчитываться.

– Что за материал? – спросил я и пощелкал по коробке.

– Жесть, – сказал папа. – Теперь такой не бывает. Жили же люди.

– А что это вообще за коробочка? Какое у нее назначение? И чей портрет?

– Строго говоря, это просто таким вот образом упакованный чай, но одновременно это и изящная коробочка для хранения чая вообще, любого. А чей портрет, угадай сам, да там, к тому же, и написано.

Я не стал отгадывать и прочел все, что было написано на этой уникальной коробке. Сзади крупно: «Чай русский» и чуть ниже и мельче: «Рязанская чаеразвесочная фабрика», а по самому низу коробки, вокруг: «ГОСТ 1938-46 МПП РСФСР ГОСГЛАВДИЕТЧАЙПРОДУКТ, чистый вес 50 г. Цена чая с чайницей 61 коп.».

– Не нашел, кто это? Вой же, видишь под портретом – «С. Есенин», наш великий Сергей Есенин.

– Бог ты мой! – сказал я. – Да ведь не похож ни капельки.