Завтра в России

– Что? – негромко спросил Горячев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.

– А что в стране происходит? – крикнул кто-то из диспетчерского зала.

– Покажите, – приказал Горячев.

Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к главному телепульту, и теперь Горячевы увидели то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в диспетчерский зал.

В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране, все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация – люди пели, несли портреты Горячева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились подписи «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, – на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то в 1956 году происходило в Будапеште, в 1962-м – в Новочеркасске, в 1968-м – в Праге, в 1980—1981-м – в Польше, а в 1989-м в Пекине: народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов: поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте… Всюду.

И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.

– Боже! Боже мой… – прошептала Лариса, глядя, как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. – Миша! Останови это! Останови!..

Но он еще продолжал смотреть на экран – на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…

На милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…

На собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…

На пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…

На активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…

Царицын-Польский напрямую подключил к телепульту Горячева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском – везде было то же самое…

– Почему же… вы показали… только Москву? – превозмогая острое сжатие сердца, спросил наконец Горячев.

– Мне приказали… – ответил Царицын-Польский.

– Кто?

– Из КГБ…

Горячев медленно повернулся к телохранителю, произнес беззвучно враз пересохшими губами:

– Митрохина.

– Слушаюсь. – Телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: – Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую рубку…

Горячев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.

Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массой популярности, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.

Но все эти возможности крошились сейчас под гусеницами танков, смывались водометами, тонули в слезоточивых газах и в народной крови. И это он сам – сам! – спровоцировал себе Ходынку! Он оказался ниже, мельче собственного величия. Но – сам ли?

Господи, отпусти мое сердце, отпусти, дай мне пошевелиться…

Павел Митрохин появился в ходовой рубке, стройный и подтянутый, как Пол Ньюман на голливудском банкете.

– Слушаю, Михаил Сергеевич.

– Что это такое? – Горячев почти беззвучно указал на экран телевизора.

Митрохин шагнул ближе, взглянул.

– Ах это! Ну, вы же знаете! Мы же с вами говорили: могут быть небольшие эксцессы, даже… желательные. А получилось – русские люди напились и пошли громить! Пришлось бросить войска… Ну, и чтоб это не вышло на Запад, я приказал… – И он небрежным жестом, словно тут не о чем говорить, выключил видеосвязь с телецентром.

Забыв о боли в груди, на одном бешенстве Горячев резко встал с кресла, глядя Митрохину прямо в глаза. И была такая однозначность в том, как, вставая, он поднял руку, что Митрохин выпрямился, ожидая пощечины. Лицо его окаменело, а глаза… Таких глаз у Митрохина Лариса не видела никогда.

– Миша!.. – успела крикнуть она.

– Не смейте, Миша… – спокойно и холодно-уничтожающе сказал Митрохин. – Вы арестованы.

Словно ржавый, зазубренный нож повернулся в сердце, но столько огня и бешенства было внутри Горячева, что он и это пересилил, сказал двум своим телохранителям:

– Арестуйте мерзавца!

Однако те индифферентно отвернулись к иллюминаторам.

– Капитан, Вязова ко мне, – тихо приказал Горячев, но увидел, что и капитан, и рулевой тоже, как телохранители, делают вид, что ничего не слышат.

– Бесполезно, Михаил Сергеевич, – усмехнулся Митрохин… – Этот корабль подчиняется только мне. И он уже не вернется в Москву.

– Лариса! – негромко сказал Горячев.