Завтра война

И — резко бросается вниз. Вступает громкая патетическая музыка.

Сразу на высотке чоругов начинают рваться ракеты. Шарообразная командирская палатка, которую обдало разбушевавшимся пламенем, раскрывается подобно цветку, обнажая вкопанную в землю стальную ось с острым блестящим наконечником.

Ткань палатки горит. В земле множатся воронки — одна, две, десять.

Не ожидавшие нападения чоруги методично взлетают на воздух. Вот командира чоругов поднимает взрывом и бросает прямо на стальную ось палатки. Ось протыкает рака насквозь в районе сочленения головогруди со спинкой. Бронескаф командира подозрительно легко обугливается и облазит лохмотьями, обнажая рачье тело. Фонтанами хлещет дурная кровь салатно-зеленого цвета. Смерть гада близка. Чоруг шепчет проклятия своим хитиновым ртом. Его малосимпатичное пупырчатое “лицо” искажено ненавистью ко всему живому.

И тут, когда мы уже ожидаем чего-то новенького, начинается… повтор сцены!

Вот стальная ось палатки снова протыкает высокопогонного чоруга, вот он шепчет проклятия и грозит клешней, и все это ме-е-едленно, очень медленно.

В миг конечного издыхания вредоносного рака камера делает стоп-кадр. Словно хочет сказать: “Запомните его таким”.

Ох и накрошили же там, кстати сказать, этих несчастных чоругов. Я, конечно, не считал, но уверен, что число убитых “в камеру” раков исчислялось сотнями. Вот это ненависть, между прочим!

Почему я рассказываю все это так подробно?

Во-первых, потому что никогда раньше я такой кровожадной и однообразной чуши не смотрел. У нас в Объединенных Нациях тоже имеются свои боевики. Но даже самые тупые из них (вроде “Фрегата “Меркурий”) по сравнению с этим — шедевры психологизма и связности!

В наших “Смертельных ударах” или “Пощады не будет” всегда какой-нибудь Даня или Серега по ходу пьесы мужает, решает свои личные проблемы, мстит за погибших друзей или спасает сироток из лап негодяев. Но чтобы просто мочить три часа каких-то инопланетян безо всякого предлога…

Но это во-первых. А главное — во-вторых. Я рассказываю про фильм потому, что хочу намекнуть: не от хорошей жизни я всю эту галиматью смотрел.

Какие уж там поцелуи… Все, что позволила мне Исса в синематографе, — держать ее руку в своей. Что может быть безгрешнее?

Впрочем, и за то ей большое человеческое спасибо.

Потому, что рука у нее была такой же волшебной, как и она сама. Потому, что каждый пальчик на ее не знавшей маникюра руке был прекрасен.

Само присутствие Иссы кардинально подсластило для меня дебилистические “Рыжие дюны”. Я вышел из синемашки, блаженно улыбаясь.

— Тебе понравилось? — спросила Исса.

— Очень! — ответил я.

А потом я вдумчиво провожал ее до корпуса, где жили она, Риши и еще две девушки с линкора “Видевдат”.

Мы исходили весь парк, мы дышали влажным теплым воздухом и болтали о ерунде. А когда мы пришли, я просто сказал ей: “До завтра”.

Я собрался уходить, когда Исса, уже стоя на крыльце, шепотом спросила: “А что, разве ты не хочешь поцеловать меня на прощание?”

Вот потому-то я и называю тот вечер сильным эротическим переживанием…

ГЛАВА 10 ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ

Октябрь, 2621 г.

Необитаемый полуостров

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Те первые сутки на Фелиции Эстерсон мог с полным правом назвать днем своего второго рождения.

В свой первый день на Земле младенец Роланд Эстерсон учился дышать воздухом, а не околоплодными водами, брать грудь и громогласно кричать, пытаясь таким образом довести до сведения незнакомых великанов в сиреневых медицинских халатах факт наличия у себя характера и сложной душевной организации.

Ничего из перечисленного младенец Эстерсон делать как следует не умел, к большому сожалению его матери, Марты Бух — ревностной католички, которая представляла себе младенцев преимущественно по картинам, изображающим Богоматерь и сияющее, довольное дитя.

День второго рождения, уже на Фелиции, при всей несхожести того трехкилограммового Роланда и этого, восьмидесятикилограммового, был во многом копией первого.

Как и тогда, позади была смертельная опасность. Как и тогда многое приходилось делать впервые в жизни. Например, плакать.

Когда Эстерсон был пай-мальчиком в хорошо скроенной униформе престижной частной школы имени Оксеншерна, он, конечно, частенько ревел.

Его с удовольствием побивали физически развитые сверстники. Его учителя бывали черствыми, несправедливыми и чересчур требовательными, а любимый мультсериал ни с того ни с сего снимался с программы вещания. Как тут не зареветь?

Но с тех пор как он стал осознавать себя взрослым, то есть где-то с тринадцати лет, Роланд Эстерсон не плакал никогда. И хотя случалось разное (умерли родители, ушла к другому жена), броня его разума крепко оберегала Роланда от “немужских” способов выражения своих эмоций.

Итак, на Фелиции Эстерсон заплакал впервые за четверть века.

Гибель Станислава Песа, его случайного компаньона и даже, как теперь думал Эстерсон, друга, совершенно деморализовала конструктора.