Завтрашний ветер

— А ты боишься, что светлое будущее, которое

ты строишь, будет принадлежать подлецам?

— Нет. Слава богу, не все в твоем поколении та-

кие, как ты. В твоей школе есть и прекрасные ребя-

та— Лачугин, Кривцов. На таких можно оставлять

страну. А вот на таких, как ты,— страшно.

— Что же во мне такого страшного?

— Страшное то, что такой, как ты, родился в со

циализме. Капитализм я знаю плохо, но все же побы-

вал кое-где. Карьеризм там не считается постыдным.

Наоборот — карьеризм поощряется, рекламируется,

возводится в добродетель. Я читал книгу Форда «Моя

жизнь». Главная идея его карьеры — сама карьера,

и больше ничего. Но ведь мы живем в социализме.

Социализм как идея ставит нравственность выше

карьеры.

— Это только как идея... А как реальность?

— У реальности много лиц. Одно из них — твое.

Наши карьеристы лицемернее, чем капиталистиче-

ские. Для того чтобы делать карьеру, тебе нужно ка-

заться нравственным. Если тебя спросят на экзаме-

нах, зачем ты поступаешь в институт, ты, конечно, не

скажешь: «Чтобы делать карьеру». Американец, на-

пример, не постесняется. А ты подложишь нравствен-

ную подкладку. Ты заклеймишь международную ре-

акцию. Ты назовешь Черчилля матерым врагом. Ты

к месту процитируешь Литвинова или Майского.

А ведь между ними и тобой — моральная пропасть.

У них были идеалы. Но ты неглуп. Ты соображаешь,

что иметь идеалы невыгодно. Это предполагает борь-

бу за них. Но ты понимаешь, что выгодно притворять-

ся тем, у кого есть идеалы. Ты знаешь правила игры.

Неужели ты добьешься того, что будешь говорить от

имени народа, который ты презираешь, от имени Ва-

сюткина, чей протез тебе кажется несовместимым

с твоей элегантностью? Карьеристы—это самый анти-

народный класс. Ты изволил меня спросить, что тебя

связывает с протезом Васюткина? А что тебя связы-

вает с Пушкиным, с Львом Толстым?

— Опять Лев Толстой...

— Да, опять Лев Толстой. Всегда Лев Толстой...

А что тебя связывает с теми солдатами, которые гиб-

ли за тебя в Великую Отечественную? Кто ты? Ты

догадываешься, в какой стране ты родился? Что ты

знаешь о ней? Почему тебе наплевать на нее? Ведь не

родился же ты таким... Тебя что-то таким сделало...

Что? Не могу найти ответа. А если б нашел, сделал

бы все, чтобы уничтожить это «что-то»...— твердо го-

ворил Селезнев-старший, жестко. Но, вслушиваясь

в собственные слова, он растерянно думал: «Боже мой,

а ведь это мой сын... Мой сын — значит, моя вина...

Он почти не слушает меня. Может быть, это не те

слова? Может быть, мы научились побеждать, строить,

но еще не научились находить те единственные сло-

ва, которые помогли бы нам не упустить наших

детей?»

— У меня было голодное детство. Оно меня вы-

ковало. Мне ничего не страшно. Но ты жил лучше,

а стал от этого хуже.

— У нас другие запросы... Наше поколение пере-

росло рамки ваших потребностей. Это диалектика,—

ответил Селезнев-младший.

— Но нельзя перерасти рамки совести... Ты уже

бюрократ... Ты потенциальный бюрократ. Но, конеч-

но, нового, усовершенствованного типа. Ведь карье-

ризм— это единственная идеология бюрократии. Вер-

нее, креслеология. А формы кресла могут быть самы-

ми ультрамодерными,— это дела не меняет... Раньше

бюрократы были другими, более примитивными.

Я ненавидел этих тупиц в габардиновых плащах и ве-

люровых шляпах, совавших носы в производство, в ко-

тором они ни бельмеса не петрили. Когда меня выдви-

нули и засунули с головой в бумажное болото, я ис-

пугался: вдруг стану таким же, как они? Вроде не

стал, хотя до сих пор побаиваюсь. Но сейчас вместе с

технологией и бюрократия модернизировалась. Она не

такая провинциальная, как раньше. Получилась. Под-

приоделась. Подглобалилась. Подциничилась... Ты

еще, чего доброго, вступишь в партию, основатели ко-

торой делали все, чтобы очистить ее от карьеристов.

Видел бы тебя Ленин! Я желаю тебе беды. Большой

беды. Чтобы она ударила тебя мордой о землю, кото-

рой ты не знаешь и знать не хочешь. Может быть, в

тебе что-нибудь прояснится...

«До чего я дошел,— думал Селезнев-старший. —

Я желаю беды собственному сыну. Сваливаю, значит,

его воспитание с себя—на беду? Неужели она—един-

ственная учительница? Кричу на него, обвиняю. Крича-

щий учитель — это никуда не годится... Надо искать

другие аргументы, кроме крика и обвинений. Ка-

кие?»

За Селезневым-старшим тяжко захлопнулась

дверь, так что открепился висящий на ней с внутрен-

ней стороны портрет Риго Стара. Селезнев-младший,

ползая по полу, стал искать в мягких дебрях ковра

с перуанской ламой кнопку, укололся о нее и вдруг

застыл, забыв, зачем эту кнопку искал, охваченный

редким для него чувством одиночества и страха.

Селезнев-младший испытал это чувство, когда ран-

ней весной в прошлом году их класс ездил на экс-

курсию в Калугу и он, Селезнев, оказался отодвину-

тым на второй план даже в глазах своего окруже-

ния тенью невидимого великого человека. Задрав го-

ловы, школьники стояли на берегу реки перед огром-

ной настоящей ракетой, чье белое тело рвалось с крас-

ных опорных конструкций в голубую втягивающую бес-

конечность, пересыпанную клочьями облаков. И вдруг

раздалось потрескивание, переходящее в еще легкий,