Зазаборный роман (СИ)

Пролетело с полмесяца. Сетки, разговоры, неинтересные фильмы, дебильные политинформации, почти поголовное стукачество, одним словом, повседневный быт зека и зоны. Ну еще мелкие радости — сходил отовариться в магазин, поговорил со Знаменским. И творчество… Плету сетки — сочиняю, придумываю, выстраиваю композиции, сюжеты, линии. Иду в строю в столовую — сочиняю диалоги, описания и прочее. Скажу честно, даже взаимоотношения с богом отошли на второй план. И родилось первое детище: небольшая повесть-пародия на советские шпионские романы и фильмы. Причем сразу на многие. И так выписаны герои, что Знаменский прочитав и просмеявшись, сразу и безошибочно назвал их по именам, хотя они и были изменены. Я, как и все начинающие писатели, считал свое произведение гениальным, хотя оно было просто талантливо подмеченными штампами, собранными воедино и густо перемешанными сарказмом, иронией, гротеском, просто злым смехом. Я хохотал и издевался над КГБ и над Союзом нерушимым, и над всем святым, что есть у советских людей.

Забрав у Знаменского свое детище, отдал переписать одному зеку-петуху с одиннадцатого. Этот гомосексуалист Дяба славился издательской деятельностью. Он зарабатывал на жизнь не только и не столько любовью, но и распространением лагерного самиздата. Да, да, в лагерях был самиздат. В основном это были блатные песни, низкопотребные порнографические рассказы, бездарно написанные людьми, ни разу в жизни не испытавшими оргазма, поэмы, написанные на классические темы, например, «Ромео и Джульета», но блатным, уголовным языком:

— Верона, право, лучший город в мире,

Там каждый жлоб живет в отдельнейшей квартире…

Также большую популярность в лагерном самиздате имели подделки под С. Есенина:

— … И под окном кудрявую рябину,

Отец спилил по пьянке на дрова!..

Ну и конечно, воровские рассказы, где вор удачлив и смел, а менты олухи и дурни.

Так что мое произведение выпадало по тематике, общепринятой в лагиздате. И я с тревогой ждал отзывов читателей на юге. Результат превзошел ожидания. Дяба переписал мой труд, двадцать четыре страницы убористого текста, я уничтожил оригинал, чтоб не ссориться с администрацией и…

Повстречав Дябу февральским вечером на плацу, получил полную информацию о судьбе моего произведения, моего детища:

— Я твою повесть затрахался переписывать. Я уже семнадцать раз переписывал ее. Я уже наизусть ее помню! Она мне уже снится — и по страницам, и по действию… Прервав педика-предпринимателя, я поинтересовался:

— А тебе платят?

Дяба мгновенно насторожился:

— А что, ты же подарил ее мне?

— Да, подарил, не ведись, мне не нужна плата, просто интересно, как оценивает читающая публика мой труд.

— По вышаку! Как порнушки — полплиты переписка!

Я шел в барак, переполненный гордости и тщеславия. Моя первая повесть оценена по первому разряду, как порнушки! Что еще надо писателю…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мне снился сон. Фантастический. Мне снился океан, которого я еще ни разу не видел. Огромные волны цвета морской воды, сине-зеленые, зелено-синие, огромные, с белыми шапками пены, набегали на ярко-желтый песок и с шумом обрушивались на него. Затем с шелестом убегали назад, чтобы все повторить сначала. Вдали зеленели пальмы и прочая тропическая зелень, летали разноцветные попугаи и огромные бабочки, большие и ярко-цветные. Светило огромное яркое солнце, небо было голубое-голубое и тоже огромное. Внезапно загремел гром и пошел крупный дождь. Я купался в океане, но не боялся молний, а тем более, грома. Я хохотал, выскакивая на гребень волн, я смеялся солнцу, просвечивающему сквозь фиолетовые тучи, небу, океану. Потом я нырнул, глубоко-глубоко. Вокруг была только тишина, темная вода, я еле-еле видел свои руки, я плыл глубоко, плыл глубже, еще глубже. Уже ничего не стало видно, совсем темно и я вспомнил, что у меня кончился воздух в легких. Я испугался и широко-широко разинул рот и закричал. Громко-громко, как смог. Но в воде голоса не было слышно, только тишина, полная тишина, абсолютная тишина, Я понял, что я умер.

Вокруг меня темная вода Темная вода вокруг меня стала плотной как камень и блестящей, но бархатисто-блестящей, как уголь. Впереди, далеко-далеко, вспыхнул свет, яркий-яркий свет, и я помчался к нему, понимая, что там мое спасение от смерти и избавление от всего, что меня страшит и гнетет. Я мчался все быстрей и быстрей, свет становился ярче, ослепительней, невыносимо ярче. И вдруг он вспыхнул, взорвался ярким светом, как тысяча, нет, десятки тысяч, сотни тысяч солнц одновременно! Свет был просто непередаваемо ярок, до невозможности! И одновременно со светом, осветившим меня насквозь, пронзившим меня, раздался тихий, спокойный голос. Что он сказал, это мое личное дело, мое и хозяина голоса. Смысл был один — возвращайся! И я, полный разочарования, но воодушевленный его словами, сказанными только мне, помчался назад, все далее и далее удаляясь от света. Вот он стал яркой точкой и…