Заземление

Всегда останется, правда, щепотка таких идеалистов, кого невозможно заземлить никакими силами — это клинические сумасшедшие и никчемные недотепы, кому никак не ужиться с реальностью. Если такой станет наливать чай, то обязательно ошпарится, если возьмется выгнать корову в стадо, то непременно попадет ей на рога, — эти придурки всегда будут воспевать превосходство духа над материей, ибо с нею им никак не управиться. Однако они будут не опасны, поскольку станут вызывать исключительно смех, если не позволять им отсиживаться в каких-то башнях из слоновой кости. Только они в царстве психоэдафоса и будут угнетены — сумасшедшие санитарами, а недотепы реальностью. Собственно, достаточно и того, чтобы все идеалисты считались или больными, или смешными, не обязательно угнетать их еще и физически. Но власть земли, власть физической силы каждый должен постоянно наблюдать рядом с собой. Образованным людям ни в коем случае нельзя позволять уединяться в каких-то заповедниках, они всегда должны жить в джунглях криминализированного дна, где царит нагая сила, — только это и позволит уничтожить самые истоки идеалистической и утопической заразы. Все должны каждую минуту ощущать: жизнь груба и жестока, и нужно каждую минуту радоваться, что тебя не убивают и не насилуют, — только такое мироощущение может выжечь смертоносные фантазии о бесплотной любви и безнасильственном земном рае.

Итак, резюме: никто не должен быть свободен от грубой, грязной, животной стороны жизни. С этим уже можно выходить к публике. Зеленые цифры на электронном табло промигали десять пятьдесят восемь — как раз хватит времени пригласить в кабинет и усадить.

Перехожу на прием.

Пациентка оказалась неожиданной — типичная колхозная бабуся в цветастом платке, прикрывающем половину лица, будто после побоев мужа-механизатора, и в длиннющей, до башмаков, юбке из синего сатина, из коего когда-то шили семейные трусы. Обе дамы были так увлечены разговором над забытыми в пылу беседы чашечками-блюдечками-печенюшечками, что не обратили на него внимания, хотя сидели перед кухонным окном боком к нему.

— Значит, вы говорите, ваш супруг раскрепощает? — с надеждой переспрашивала колхозница (такие слова знает!.. И к психотерапевту выбралась — какой прогресс, вот уж не думал, что народ от земли когда-нибудь тоже придется заземлять!..). — А вас он раскрепостил?

— Еще как, — уверенно отвечала Сима. — Вы не поверите, я когда-то пукнуть громко боялась!

Узнаю брата Колю… Слава богу (тьфу!), начала оживать, вот-вот прыснет.

Он откашлялся, и Сима очень солидно обратила к нему напрягшиеся яблочки щек, а колхозница принялась суетливо собирать сатиновую юбку, чтобы подняться, и заранее торопливо кивать с забитой собачьей улыбкой. Она была не так уж и стара, вернее, совсем не стара.

Он уже было приступил к преувеличенно галантному полупоклону, приберегавшемуся для особо жалких пациенток, однако Сима поспешила перевести его в другой регистр:

— Познакомься, это Ульяна Достоевская. Та самая, телеведущая. Твоя, можно сказать, коллега. Она тоже раскрепощает наш народ. Вернее, раскрепощала. А теперь сама… Ну, она тебе все спокойно расскажет. Проходи, пожалуйста, в кабинет, — Сима уже обращалась с еще не совсем померкшей телезвездой будто со старой подружкой, оказавшейся в сложной, но вполне поправимой ситуации.

Ульяна Достоевская порождалась светом из тьмы вместе с ресторанным столиком, за которым она располагалась, а что таил полумрак позади нее, так разглядеть и не удавалось — не то сауна, не то замедленная нудистская дискотека, не то… Но Ульяна не позволяла надолго отвлекаться. В первый миг вылитая советская кукла, что закрывала глаза и нежно квакала, когда ее укладывали на спину, воплощенная невинность, — носик уточкой, алые губки пуговкой, — она начинала медленно наводить на невинные глазки загадочный прищур, одновременно растягивая младенческие губки в двусмысленнейшую порочную ухмылку, покуда на экране не возникала прожженная шлюха в глубоком декольте, в котором при малейшем движении колыхались две дыньки-«колхозницы». Не сводя со зрителя влекущего взора, она медленно раскрывала кукольный ротик и сладострастно вводила в него розовое эскимо, а затем еще более сладострастно выводила.

И так несколько раз подряд. Затем эскимо откладывалось и начинался «свободный разговор о свободном сэксе» — постреливающие глазки и полизывающий язычок неустанно напоминали, что мадам Достоевская хотела бы сказать гораздо больше того, что ей дозволяет современное ханжество, но она надеется, что зрители это понимают и сами.

— Егор и Людмила заметили, что их сэксуальная жизнь теряет новизну, — кончик язычка проходится по губкам, складывающимся в особенно двусмысленную улыбку. — Но они сумели сделать свое семейное гнездышко местом увлекательнейших игр. Сейчас они их нам покажут.