Заземление

Хорошо началось утро…

Он прислушался, не разбудил ли Симу. Вроде тихо.

Когда он впервые услышал фамилию Вроцлав, то сначала решил, что это имя. И даже удивился, что столь почтенного человека, хоть и за глаза, все зовут по имени. Это было в ту пору, когда его самого развернули из аспирантуры, а в газетах разрешили употреблять слово «самоубийство». Разумеется, все валили на своих врагов: коллективисты видели в самоубийствах упадок сплоченности, индивидуалисты — подавление личности, клерикалы винили атеистов, атеисты клерикалов, коммунисты либералов, либералы коммунистов, но он-то знал цену человеческим мнениям: все они пляшут под дудку подсознания, и сами о том не подозревают. У него к тому времени тоже сложилось мнение: причина самоубийств — крах идеалов; не будет идеалов, не будет и самоубийств. И когда в тогдашней модной газете какой-то писатель призвал добровольцев удерживать несчастных перед шагом в бездну, он на этот призыв откликнулся. Писателя он не знал, потому что старался одолеть свою провинциальную некультурность, читая исключительно классиков, а современные писатели к культуре отношения не имели. При встрече, однако, они друг другу понравились, поскольку мнения имели противоположные, но зато об одном и том же.

Писатель был похож на Брюса Виллиса и выслушивал как умных, так и глупых с одинаковым любопытством и ни с кем не спорил: «Я же не учить людей хочу, а узнавать, что им кажется». Не стал спорить и с ним:

— Может, ты и прав. Но мы работать вместе не можем — я стараюсь показывать людям, что они красивые. Похожие на какие-то образцы. Что они не хуже Ромео и Джульетты. Ко мне на это и тянутся, на красоту. Не знаю, кстати, чем ты будешь завлекать своих волонтеров. Будешь говорить им, что они не лучше свиней? Так им весь мир это говорит. Я не говорю, что ты неправ, может, ты и прав. Я тоже от слишком больших идеалистов не знаю как отделаться, обычно прошу сделать какую-то нужную, но не эффектную работу, и обычно больше их не вижу. Но без идеалов ты людей не заманишь.

Инженер человеческих душ как в воду глядел, хотя говорил безо всякого злорадства, скорее с сочувствием. Знал, что народ можно расположить к себе только лестью.

И тут же предложил остаться на Вроцлава (они разговаривали в конференц-зальчике при музее Достоевского, где Брюс Виллис свил гнездо).

На духовность, как обычно, в зальчик стянулись в основном женщины (мест не хватило, стояли у стен), причем далеко не все климактерического возраста, да и мужчины не слишком прибабахнутые, один, рослый жирный татарин, и вовсе был вида совершенно делового. Даже местные начальственные дамы явились приветствовать знаменитость более чем почтительно, — вот оно что такое, широкая известность в узких кругах. На телеэкране Вроцлав стал появляться значительно позже, но держался и там точно так же, будто ему до слушателей нет никакого дела, он просто размышляет вслух — в отличие от Брюса Виллиса, который прямо светился расположением — тоже форма лести. Однако и он пожимал руку Вроцлаву весьма почтительно, стараясь казаться поменьше рядом с субтильной фигуркой гостя, которому этот контраст был явно по фигу, он витал в каких-то своих мыслях.

Вроцлав был похож на изящного еврейского мальчика, какой-то злой силой обращенного в старца, но его пушкинская шевелюра оставалась довольно густой, хотя и белоснежной. Зато его ничуть не смущало, что все почтительно склоняющиеся к нему женщины были заметно выше его ростом. Из-за кафедры у него тоже была видна только голова, напоминающая шапку мыльной пены, однако ему было до такой степени безразлично, как он выглядит, что это не могло не вызывать уважения.

Он не выступал, он размышлял, как будто сам с собой, о греческой трагедии. Древние греки первыми ощутили трагизм человеческого бытия: вот Агамемнон — он герой и одновременно убийца дочери, Клитемнестра — она и мстительница за дочь, и предательница, убийца мужа-героя… А как быть сыну, который должен мстить за отца, если убийца — его мать?.. Каков же выход?..

И правда, каков? Он даже слегка приподнялся над стулом. Оказалось, выход в глубине, в высоте…

Опять пустословие в ответ на неразрешимость. Он чуть не сплюнул и вновь сделался тем Савлом, которого высокопарностью не купишь.

А мудрец продолжал размышлять о том, почему греки не сумели примириться с роком, со смертью, изобразив загробный мир настолько беспросветным, не осветив его даже идеей посмертного воздаяния — всех ждет одна и та же участь, и добрых, и злых, и героев, и трусов… И в самом деле, как можно примириться со смертью?

Он снова невольно ослабил давление на стул, но услышанный ответ опустил его обратно. Будь он помоложе, ему бы снова захотелось дать по уху, как тогда матери после гибели Мирохи. Оказалось, чтобы примириться со смертью, нужно выйти за пределы собственной личности, слиться с мировым целым: все во мне, и я во всем.