Зажечь свечу

Солнце наконец скрылось. Стало быстро темнеть. В неудержимо густеющих сумерках спустился я вниз по узенькой крутой каменистой тропинке — мимо жестких кустиков и торчащих корней, цепляясь за них, мимо домиков и больших валунов, занесенных сюда какой-то природной прихотью в незапамятные времена, — к пологой песчаной полоске берега, к воде. Теплый воздух, скопившийся у реки, ласково обволок меня, позволил с удовольствием сбросить ставшую ненужной одежду. Я аккуратно положил ее на большой теплый камень, посидел на нем с минуту, стараясь продлить этот миг. Кто-то уже плескался невдалеке, метрах в двадцати, отдувался и фыркал. Потом я медленно зашел по колени в воду, намылил голову, намылил тело. Течение даже у берега было довольно быстрым, комки пены, падая, тут же растворялись и светлыми невесомыми призраками уносились прочь. Вода чуть-чуть журчала, омывая икры. Наконец, когда кожа головы под волосами стала чистой и ожила, задышала, а мыла в волосах не осталось, можно было нырнуть.

У меня было такое чувство, будто не в воду я погружаюсь, а в сгустившийся теплый воздух, и ничего плохого не может случиться, и даже если я не буду плыть — река все равно не даст захлебнуться.

И действительно: вода подхватила, и понесла, бережно и плавно, как носила меня когда-то — так давно, что невозможно припомнить, — женщина, которая меня родила.

Я сделал несколько кругов по Оке — уже совсем стемнело, и видно было огни Алексина наверху и железнодорожные фонари на той стороне, которые отражались в воде. Высыпали первые звезды.

Когда, с трудом найдя свой камень с одеждой, я выбрался на берег, от недавней усталости ничего не осталось — добрая река незаметно отобрала ее у меня и чистого отпустила в мир.

РАЗГОВОР

С детства я мечтал о доме, большом доме, населенном разными, но дружественными людьми, относящимися друг к другу как родственники. И чтобы все много знали друг о друге, но чего-то и не знали бы, и чтобы было нам хорошо друг с другом, и каждый был бы, конечно, в чем-то талантлив, и каждому из нас был бы виден этот талант каждого. Хрупкая, розовая мечта, так и не покинувшая меня до сих пор в зрелом возрасте, хотя изрядно, разумеется, потускневшая, порастерявшая радужную когда-то окраску.

…Я вернулся в гостиницу и сидел, блаженно отдыхая на лавочке, вдыхая душистый и свежий алексинский воздух.

Лампа, горевшая у входа в дом и освещавшая дворик, была слабенькой — на стол, стулья и на людей свет падал из окон косыми четырехугольниками. Народу было по-прежнему много, каждый чем-то занят, переговаривались друг с другом, жарили и ели грибы.

И меня вдруг неудержимо потянуло к ним.

Было такое чувство, словно все они мне знакомы и требуется лишь небольшое усилие, чтобы они узнали меня. Да, нужно совсем чуть-чуть — и глаза их раскроются, скинув холодную прозрачную пленку, они увидят меня, и я услышу предназначенные мне слова, увижу заинтересованные глаза, смотрящие на меня.

Где-то я прочитал, что удивительная деловитость и целеустремленность Робинзона Крузо на острове объяснялись именно тем, что он верил: придет корабль — и с ним он вернется в человеческий мир. Вера вселяла в него жажду жизни. Вера в возвращение к людям.

Так же и мне захотелось вдруг поговорить хоть с кем-то, поделиться счастьем своим, послушать в свою очередь, — может быть, восхититься, может быть, посочувствовать. Кстати, они же ведь все видели, что я на велосипеде приехал. Неужели никому не интересно узнать, откуда я и куда?

Я сел на свободное место на одной из лавочек и, машинально приняв бывалый вид путешественника, стал ждать. Но никто ни о чем не спрашивал, никому не было до меня дела, каждый был занят своим…

С чувством растущей тоски видел я нескольких мужчин — некоторые даже интеллигентны на вид! — да и не только мужчин. Я точно знал, что здесь есть по крайней мере две девушки, — одна и сейчас бегала туда-сюда, порхала, как мотылек, очень хорошенькая, хотя и очень молоденькая, а другая… Да, где же другая? Я мельком видел ее, еще когда только приехал, она явно постарше, лет двадцати двух… Но — увы. Нарядная и тщательно причесанная, гордо ступая, вышла она из дверей дома в сопровождении надутого и угрюмого парня, некоммуникабельно прошествовала через двор и скрылась со своим ни на шаг не отступающим спутником в темноте алексинской ночи… А мужчины? Двое из них почти тут же сговорились о чем-то и тоже вышли, чуть ли не крадучись, потихоньку, — очевидно, чтоб не заметили жены, бойко моющие грибную посуду… Еще один громко зевнул и во всеуслышание сообщил, что отправляется спать…

Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.

И вот тут-то…

И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:

— А вы издалёка?