Зажечь свечу

Дядько все же помахал мне рукой на прощанье…

ШОФЕРЫ

У магазина никто не взял меня на Гремяч, хотя машины и стояли. Пришлось самостоятельно перебираться через полотно железной дороги и опять свирепо вглядываться вперед, пытаясь разгадать дорожные козни. Эта дорога была еще хуже — местами приходилось идти пешком.

Мой переход из России на Украину был таким: обычный деревянный, до предела запыленный столб, такой же, как километровый, только на одной стороне угольничка написано: РСФСР, на другой: УССР. И все.

На Украине дорога не изменилась, изменилось только мое моральное состояние — я остановился и принялся «голосовать». Шоферам тоже, по всей видимости, дорожка давала прикурить — остановился лишь третий. Грузовик вез торфяные брикеты, мы забросили поверх брикетов мой бедный запыленный транспорт, я сел в кабину и со злым удовольствием наблюдал, как теперь замелькал чуть быстрее до оскомины надоевший пейзаж — рыжие от пыли деревья. Шофер за баранкой чувствовал себя почти так же «уверенно», как я за рулем: быстро ехать нельзя, но и при тихой скорости машину сотрясают резкие, неожиданные толчки.

В Гремяче удалось пообедать, но оставаться на ночь здесь не было ровно никакого желания: выяснилось, что такая дорога — до самого Новгорода-Северского, еще сорок шесть километров, а Гремяч хоть и милый поселочек, однако очень уж пыльный. И купаться толком негде поблизости. Пыль была у меня в носу, в волосах, между пальцами. Я удивлялся, как еще крутятся колеса велосипеда.

Беседка, где пришлось ждать автобуса, была круглая, крытая, тенистая. Когда, прислонив велосипед снаружи, я вошел в тень, все присутствующие молча воззрились на меня. Присутствующих было человек шесть. Среди них — необъятных размеров тетка в клетчатой поневе, полнолицая, с пухлыми голыми руками — таких обычно показывают в фильмах об Украине; маленький, чернявый, мрачный мужичок, — как видно, татарин; и суетливая коротышка рядом с толстухой — явно русская. Содружество наций.

Войдя, я приветливо поздоровался, чувствуя по их глазам всю неожиданность своего вторжения, но вежливость, как всегда, сыграла свою положительную роль, словно визитная карточка парламентера. Чтобы еще больше расположить их к себе, я вежливо и вместе с тем просто осведомился, скоро ли подойдет автобус и — как по их мнению — пустят меня с велосипедом или нет? Тут уж они совсем расприветились — даже мрачный мужичок усмехнулся, — зашевелились, а тетка в поневе спросила по-доброму:

— А издалека ли?

— Да из Москвы. Путешествую вот…

— Ох ты, батюшки! — не выдержала толстухина соседка.

— И все на этом самом, на велосипеде, что ли? — спросила тетка, улыбнувшись.

— Да, все на этом. Дороги у вас…

— А зачем же это вы путешествуете-то? — не унималась теткина соседка.

— Как зачем? — ответила за меня тетка. — Посмотреть, как люди живут. Так ведь?

— Конечно! Да не только… На себя самого посмотреть — тоже. Со стороны.

Все шестеро напряженно задумались, осмысливая высказанное мною.

— Он спортсмен. Тренируется, — мрачно объяснил наконец татарин.

— Ну, и это верно, — покорно согласился я.

— Устал небось, сынок… — жалостливо протянула соседка. — Ай нет?

— Да уж он привык, — ухмыльнулся татарин.

— Еще бы не привыкнуть. От самой Москвы ведь едет-то, — поддержала его толстуха.

Несколько секунд опять все молча разглядывали меня.

— Э-эх, знала я одного путешественника, — сказала толстуха и тут же завладела всеобщим вниманием. — С бородой с черной, а росту — под потолок. Ну, три метра, как не соврать. Отродясь таких больших людей не видывала. Тот все пешком ходил. Чего же ты ходишь, бывало, спросят. А я, говорит, бабоньки, хочу посмотреть, как люди добрые живут. И ходил, и ходил. Все смотрел. Ох и большущий!..

Заскрежетав тормозами и подняв столб пыли, у беседки остановилась машина.

— Куда? — закричал я, выскакивая из беседки на солнце.

— До Пушкарей.

Шофер выжидательно смотрел из кабины. Татарин с женой, вскочившие тоже, разочарованно вернулись на свое место.

— А далеко это, Пушкари? — спросил я, смутно помня по карте название.

— Полдороги до Новгорода-Северского.

— С велосипедом возьмете?

— Давай.

И вот мы трясемся в кабине вместе с шофером, а в кузове на каких-то ящиках подпрыгивает мой бедный транспорт. Шофер оказался очень вежливым, — видимо, принял меня за разъезжающего корреспондента. Пока ехали, он доходчиво объяснил мне, как убирают хлеб.

— Вон, посмотрите, — думаете, что это такое? — говорил он, терпеливо выкручивая рулем и время от времени поглядывая на меня спокойными серо-голубыми глазами. — Это — снопы. Пшеницу скосили, собрали в снопы, а теперь молотить будут. Смолотят — зерно получат, отвеют, а потом — на мельницу. Так мука получается, а из муки еще хлеб надо испечь.

— А это что? — спросил я, желая сделать ему приятное своим вниманием, когда не в первый раз уже увидел какие-то маленькие симпатичные снопики.