Зажечь звезду

В глазах потемнело. Это я виновата, только я. Если бы не моя безалаберность, то сейчас мы не оказались бы в такой ситуации. Посчитала себя сильно взрослой? Давно не получала по носу? Забыла, что на любую силу найдется сила коварнее и хитрее?

Дура. Дура, дура!

— Интересно, — задумчиво протянула Лобейра, прижимая к себе девчонку, — если я сделаю так, — из рукава вылетел нож, упираясь в бронзово-загорелую кожу шеи, — твое решение не изменится?

Я встретилась взглядом с Ханной. Огромные зрачки — как черные зеркала. И в них страх, страх. И немой вопрос: почему? Почему я?

— А если изменится — что тогда? — угрюмо спросила я, не отводя взора от посеревшего лица девочки. — Отпустите ее?

— Посмотрим, — промурлыкала волчица, чуть надавливая ножом. По горлу скатились темные капли, теряясь в пушистом вороте свитера. Ханна вскрикнула.

Черные, дрожащие зеркала. Что в них отражается?

— Поклянись, что не убьешь ее, — потребовала я. — Что не убьешь ни Ханну, ни Ками, и это не сделает никто из твоего клана.

— Клянусь, — легко пообещала Лобейра. Первый довольно усмехнулся. Наверняка лжет. Но это шанс… В конце концов, я несу ответственность за этих детишек… За моих друзей. Которых я подвела…

Листок смялся под моими пальцами.

А отречение… Вспышкой настигло озарение. Они ведь знают меня, как Нату Верманову? Вот и вставлю это имя. Оно все равно не настоящее… Силы, я, конечно, лишусь, но к демону она точно не попадет.

— По рукам, — я медленно кивнула. Зрачки Ханны вздрогнули.

О, великий Теояомкуи, повелитель смерти…

…Темное стекло в обрамлении старой бронзы…

… взываю к тебе…

…Тонкие пальцы тянутся к поверхности… Невесомый щелчок ногтем…

…я, Ната Верманова, клянусь именем своим…

…невыносимо долгое мгновение, когда по целому еще стеклу разбегаются трещинки-паутинки…

…силою своей…

…тихий вздох — и зеркальная крошка осыпается на землю…

Рывок вперед — и сталь разрывает натянутую кожу. Кровь выплескивается, как в фильмах ужасов — густым, горячим, остро пахнущим потоком. Лобейра вскрикивает. А из горла ведьмы вырывается хрип.

— Я хочу… я хочу… — взгляд стекленеет. Голос становится тише. В темных зрачках осыпаются серебряные осколки. — Я хочу, чтоб вы все сдохли, гады!

Кровь на полу начинает искрить, будто сквозь нее пропускают электрический ток. Ханна медленно выскальзывает из расслабленных рук Лобейры и оседает на пол. Мир подергивается потусторонними тенями. Вой, хохот, тихий плач… Ветер завывает, но этот вой не похож на волчий. Так воют брошенные собаки.

Кажется, я слышу крики. Полные ужаса, боли, отвращения. И сквозь них прорывается звук рыданий…

Пляска стихий продолжалась всего несколько секунд. Когда она остановилась, то вокруг не было ничего живого — только обломки черного алтаря, остывающие угли и изломанные, мертвые тела. Много тел… И Ханна… Нет…

Тихо поскуливая, я подползла к девочке, хрупкой куклой застывшей на полу. Обрывки джинсов тут же намокли от крови. Все так бессмысленно… Я мягко обвела пальцами веки — как крылья мертвых бабочек, мягкие ресницы, четкую линию скул… Она могла вырасти, и стать такой сильной, такой необычной, такой прекрасной… А я отняла у нее это все. Купила ее жизнью свою. Во всем виновата только моя беспечность…

Всхлипывая, приподняла ее, прижимая к себе, зарылась лицом в промокшие от крови волосы. Дура. Поздно плакать… уже поздно.

Где-то рядом жалко, тонко тявкнули. Шорох — и к моему боку прислоннилось что-то горячее, пушистое. От удивления у меня даже слезы высохли. Неужели кто-то из ведарси… выжил?

Я оглянулась и застыла. У моих ног жалобно притулился лисенок. Огромные глазищи — каре-зеленые, разумные, такие у зверей не бывают. Пушистая шубка слиплась от грязи и крови, но все еще можно было — меня пробил истерический смех — все еще можно было различить, что волоски не рыжие, а всех красок мира — алые, фиолетовые, черные, белые, желтые, багряные, розовые и кислотно-зеленые… Переднюю лапу прочно охватывала вязь кварцевых бусин.

— Ками… — растерянно выдохнула я, проводя рукой по мягкой шерсти. Звереныш тоненько вякнул и свернулся в клубок. — Скверное вышло приключение, да?

Лис разглядывал меня глазами больного ребенка — внимательно, спокойно и без всякой надежды. Угли на полу медленно остывали. Кусочек неба в круглой дыре наверху стремительно бледнел. Где-то невообразимо далеко голосили птицы. А ведь до весны еще далеко… Зачем они поют? Чему радуются?

— Знаешь, лисенок, больше всего на свете я боялась именно этого. Что не смогу защитить. Умирать, в общем-то, не страшно. Ты ведь даже не почувствуешь, не поймешь, что тебя больше нет… А вот жить после чужой смерти… страшно…