Зажигалка

— О, Езус-Мария, прошу извинить, я в Антося метила. Он такой нервный.

— Человек не успеет обернуться, как он уже взрывается, — озабоченно добавила другая дама и подняла канистру с остатками бензина. — Ему доктор давно советовал — с его нервной системой никаких эмоций нельзя душить в себе, не то удар приключится. Инсульт, значит. Вот он и старается все эмоции, всё раздражение излить наружу, да не всегда получается кстати, а уж чего ему стоил его сад — и сказать нельзя. Постойте-ка, а этот пан кто?

И матрона подозрительно уставилась на Собеслава. Если бы не смерть садовода, о которой наверняка эта братия прекрасно знала, она как пить дать огрела бы его канистрой, приняв за покойного брата.

— Разрешите представиться, Собеслав Кшевец, — поспешил Собеслав предотвратить неприятность. — Понимаю, мой брат виноват, поверьте, мне самому неприятно, и я перед всеми вами приношу за него извинения. Но лично мы с ним очень мало были связаны.

— Вы похожи на него. Хотя… не совсем,

— Мне бы хотелось спросить вас… — начал Собеслав, но его перебили:

— Тогда вы хоть экскаватор бы нам достали… Или русских. Кстати, почему именно русских?

— Потому что если уж они что-то делают, так делают! — очень доступно пояснила я. — В три раза лучше наших, и вообще это очень выносливый народ, такие и до корней докопаются. А этот пан и в самом деле ни в чем перед нами не виноват, он художник, и вообще жил за границей, всего три дня, как приехал в Польшу.

— И я хотел бы вас спросить… — предпринял вторую попытку Собеслав.

— Этот ваш брат такое устроил моему мужу, что аж плохо делается! — заглушила его дама с канистрой, не скрывая крайнего недовольства и претензий. — А ему так хотелось иметь садик на старости лет! А получалось — все, что ни купи, все непременно сдохнет, погибнет, а такая вот зараза так прет, не остановишь! А ведь умные люди советовали ему — не брать этого, потому как такую дрянь ни вода ни огонь не берет, разве что атомная бомба уничтожит. А мы уж чего только не испробовали! И даже два литра камфоры вылили, кто-то посоветовал, дышать сами не могли, а этому хоть бы что!

Только теперь я учуяла в вони пепелища чуть заметный душок, какой-то нетипичный, и подумала — а не ошиблась ли я немного в направлении поисков ревматика?

— Вот именно, — измученным голосом Собеслав опять сделал попытку докричаться до людей.

Дохлый номер!

— А оно все растет, его все больше вокруг! И ничто его не берет. Ни керосин, ни камфора, ни спирт…

— Дай мне это!

Лысый отнял у дамы канистру, так как та опять принялась ею агрессивно размахивать. Вылил на землю остатки бензина и наклонился взять вторую канистру, заявив, что надо их отнести в гараж, как бы Антося опять не побудило к новому скандалу.

Супруга Майды очень быстро успокоилась, отдала канистру, вытерла слезы, вздохнула:

— Надо бы здесь хоть немного прибрать, а то перед людьми стыдно.

Обе дамы принялись энергично приводить в порядок пепелище, а лысый с канистрами направился к дому. Собеслав отказался от попыток задать свой вопрос, я не сомневалась — о зажигалке, и счел своим долгом тоже помочь. Подхватив другую, почти пустую канистру, он последовал за лысым.

Гараж находился у стены участка, и был сквозной, то есть в него можно было въехать с одной стороны и выехать с противоположной. Очень удобно, но для таких гаражей требуется много места, не в каждом дворе хватит. А кроме того, не исключено, что года через два все это место зарастет бамбуком, превратив его в непроходимую и непроезжую часть. Ликвидирует или выезд, или въезд, без разницы.

Сержант тоже потопал к этому гаражу, дошел до распахнутых ворот и врос в землю. Стоял памятником самому себе, не шевелясь и вглядываясь в лобовое стекло серого «пассата». Стоял и стоял, смотрел и смотрел, так что я не выдержала и тоже глянула. Не заметила ничего особенного, стекло как стекло, очень чистое, так что через него отчетливо просматривается зеркало заднего обзора и висящий на ним талисманчик — маленькая обезьянка на тонком шнурке.

Дело решил окончательный разговор с женой зоолога. Да-да, именно эту голову она видела в машине, стоявшей напротив их дома. Те же брови, нос, и так же он жевал губами. Ну, и та же обезьянка, в этом никакого сомнения.

Кстати, в нашем присутствии пан Майда совсем не жевал ртом, поскольку был в ярости и ничего в себе не душил. Это позднее выяснилось. Губами он двигал только тогда, когда должен был подавить в себе раздражение.

Его хватило лишь немного прижать к стенке, и он сдался. Правда, вначале пытался играть в молчанку — молчал, исполненный важности и достоинства, но вскоре не выдержал. И принялся с присущим ему бешенством истошно вопить: