Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Знаток русского сонета Б. Н. Романов отметил, что с конца 1920-х годов «сама форма сонета стала подозрительной для руководствовавшихся классовым чутьем»: «Сонетная форма постепенно исчезает со страниц поэтических книг и журналов, опять становясь вроде бы экзотической и “несвойственной” отечественной поэзии. Меняются и тенденции метрической и стилистической эволюции русского стиха, отразившей “советизацию” поэзии. А потому такая традиционно считавшаяся утонченной форма, как сонет, становилась знаком “той” культуры, неким андеграундом. С 1930-х до конца 1950-х годов не вышло почти ни одной книги сонетов. Правда, в 1948 г. вышли “Сонеты” Шекспира в переводе Маршака, ставшие литературным событием и сыгравшие свою роль в возрождении интереса к сонету»^*.

Датированный 27 мая отзыв первого рецензента – забытого ныне прозаика из рабочих Александра Митрофанова, творчество которого, по характеристике «Краткой литературной энциклопедии», «отличается лиричностью, романтической приподнятостью, некоторой импрессионистичностью», был скорее положительным. Проявляя уважение к автору и его судьбе, Митрофанов честно постарался разобраться в его творчестве и выделить в нем лучшее:

«Это по преимуществу сборник сонетов, и надо сразу заявить, что формой этой автор владеет блестяще. Взятые в целом, сонеты как бы являют собою поэтическую автобиографию. Рассказывая о себе, о поэтических своих взлетах, разочарованиях, домашних неурядицах, которые столь часто мешают ему беседовать с музами, поэт умеет и улыбнуться – порою сардонически, и поиздеваться над собой, и впасть в патетику и незаметно перейти, часто в пределах одного сонета, от смешного к величавому. <…> Читатель несколько смущен: не слишком ли запросто разговаривает автор с эпохой? И это первое впечатление укрепляется в нем по мере того, как он углубляется в чтение сборника.

Автор нисколько не страдает скромностью, мы не ошибемся, пожалуй, если скажем, что он – “отъявленный эгоцентрист”. Но он– умен и талантлив и потому часто подсмеивается над своей торжественностью и величавостью, в иных сонетах просто издевается над собой – и тем читатель даже в этих вещах не может не почувствовать некоторого самолюбования. Оно не покидает автора и тогда, когда он порою с шутливой, порою с патетической горечью, – сетует на то, что его не признали. Ибо во многих сонетах, наряду с эгоцентризмом, можно усмотреть некий, если так можно выразиться, восторг непризнанности.

Невольно задумываешься вместе с автором: в самом деле, почему его, так несомненно влюбленного в поэзию и так хорошо владеющего стихом – “не признают”, а если кто и признает, так это узкий кружок друзей – дегустаторов хорошей строки, ценителей ловко введенного в поэтическую ткань прозаизма, новой, необычной рифмы? <… > Всё дело в том, что в сонетах Г. Ширмана старое упорно борется с новым. Огромный мир ломится в литературный мирок, голос жизненной правды звучит в литературном салоне – но автор опять бежит от него “в себя” или укрывается под сень Парфенона. Автор уверяет, что любит жизнь, но нам кажется, что мрамор и древние литературные громы больше потрясают его. Недаром поэма “Мавзолей” написана риторично и местами безвкусно, а “Вскрытие камня” (мрамор, мрамор) исполнена талантливо и “чисто”. В этом, мне кажется, и заключается тайна этой, очень интересной, книги сонетов. Хочется от души посоветовать Г. Ширману приняться за новую книгу. Пусть в ней громче зазвучат голоса живой жизни. Порукой – в том, те несколько сонетов, сильных и жизненных, которые мы прочли в “Громаде”»^*.

Окрыленный тем, что рукопись не отвергли, хотя пока и не приняли, Ширман 6 июня адресовал рецензенту сонет с восклицанием: «Мы с вами победили, Митрофанов!», – но радость его оказалась преждевременной. Автор второго отзыва, датированного 7 августа того же года, Даниил Данин, в те годы известный как критик поэзии, решительно похоронил книгу и всё творчество автора (Селивановский расстрелян, но дело его живо):

«Имя Григория Ширмана ничего не говорит сегодняшнему широкому читателю, но узкому кругу поэтов и критиков оно знакомо по аккуратным, издававшимся с академической “безукоризненностью” и сухостью, нескольким книгам стихов (“Клинопись молний”, если не изменяет память, и другим…). Было это около 20–25 лет тому назад. Григорий Ширман писал отточенными, по-брюсовски формально-совершенными стихами, но страницы его книг были безжизненно холодны, в них был сплав отвлеченной рассудочности с мистической таинственностью, за которой ничего не скрывалось, кроме способности к изощренной поэтической “диалектике”. Это было воплощенное “искусство для искусства”, далекое от реальной жизни, неспособное вызвать никакого отклика в душе читателя.