Здесь и сейчас

— Вот я и удивляюсь, глядя на этот номер, — говорит Итан. — То есть я хочу сказать, даже сейчас газета — это уже какая-то древность. Я было подумал, что он станет все хранить на каком-нибудь фантастическом носителе или запоминающем устройстве. Насколько легче было бы переправить и хранить, чем на бумаге…

Но для меня тут нет ничего удивительного. Отец обожал печатное слово на бумаге, даже тогда.

— Ты сам подумай, — говорю я. — Бумага — это нечто существенное. Ее можно взять, пощупать. То, что на ней написано, нельзя исправить, переписать, доработать, обновить, сократить и так далее. Да, материал хрупкий, недолговечный, но это как бы фотография времени, кусочек истории, его уже невозможно изменить. Тот вариант истории, о котором мы знаем, события, в которых мы не сомневаемся, что они были на самом деле.

— Да-да, понимаю, — кивает Итан.

— Это сейчас все торчат на электронных штучках, компьютерах, возможности бесконечно качать информацию и все такое. Сейчас на бумажные носители смотрят свысока, как на каменный топор, но я думаю, этот бум скоро уляжется. Со временем люди, как и мой отец, вернутся к тому, что станут ценить силу реальных вещей, которые можно пощупать.

Итан берет следующий воскресный номер газеты:

— Мне даже как-то боязно туда заглядывать. Догадываешься почему?

— Думаю, да.

Слышу шум проезжающих машин за окном, и холодок пробегает по спине.

— Ты знаешь, какую власть этот листок бумаги может дать тебе? — спрашивает он.

— Да. Особенно если все, что там написано, верно.

— А почему нет? Ты сама только что сказала, что это снимок истории.

— Ну да. Но ведь только один снимок и одной истории.

На лице Итана появляется тревожное выражение. Он понимает, к чему я клоню.

— В этой газете есть кое-что более важное, чем котировки акций, количество забитых голов на чемпионате по футболу и отчеты о событиях в этот день, — говорю я.

— Что именно?

— Если обнаружится несовпадение между тем, что происходит, и тем, что написано в газете, мы сможем понять, есть ли какой-то эффект от наших действий.

* * *

— А это что, как думаешь? — Итан протягивает мне красную папку.

Открываю. Внутри пачка неподшитых листков, на каждом фотография человека, печатный текст с информацией, по большей части медицинского содержания, и какие-то пометки, сделанные от руки. На верхнем листке стоит имя: «Тереза Хант. Родилась в 1981 году». Мне трудно читать мелкий шрифт, но глаза сразу натыкаются на примечание; оно обведено красным карандашом: «Пациент № 1».

Следующий листок — мальчик, три года, зовут Джейсон Хант. Догадываюсь, что это сын Терезы. «Пациент № 2», — гласит примечание.

Ну и еще где-то десяток с лишним листков с аналогичной информацией. Не все обозначены особым номером, но каждый, очевидно, имеет отношение к той же программе. Кто эти люди? Чем они больны? Живы ли они?

— Кажется, папа пытался проследить историю возникновения эпидемии. Правда, я не совсем уверена. — Я переворачиваю последний листок. — Не думала, что первые признаки чумы появились так рано, хотя почему нет? Вполне возможно. Какие-нибудь предвестники или что-то в этом роде.

Я знаю, что вирус неоднократно мутировал и с каждым разом становился все опасней. В самом начале зараза распространялась довольно медленно, как бы неохотно, но в конце концов вирус стал переноситься комарами. Один укус — и готово. Но с Итаном подробно обсуждать это еще рано, я не готова.

Кладу папку в рюкзачок, чтобы изучить как следует, когда будет больше времени и глаза будут лучше видеть.

Перехожу к третьей коробке. Открываю и чуть не вскрикиваю.

— Что там? — спрашивает Итан.

— Деньги. Пачками. В основном пятидесятки и сотенные. Он что, банк ограбил?

— Сомневаюсь.

Проверяю все отделения коробки: везде одно и то же: пачки купюр.

— Господи, как здесь много!

Гляжу на даты, проставленные на купюрах. Некоторые 2008, 2009 года и так далее, вот и нынешний год. Но дальше идут купюры, отпечатанные в следующем году и через год.

— Скорей всего, он взял их с собой оттуда, — делаю я вывод.

— Интересно, как он собрал такую кучу. Сколько тут, как думаешь? Он что, был богат?

Пытаюсь вспомнить:

— Нет… Тут дело не в этом. В пятидесятые была жуткая инфляция. Помню, папа говорил, что в две тысячи пятьдесят шестом году поездка в метро стоила двести пятьдесят долларов, а пирожок с повидлом — пятьсот долларов.

— Ты что, серьезно? А сколько это стоило, когда ты была маленькая?

— Честное слово, не знаю. В начале шестидесятых Соединенные Штаты отказались от доллара и ввели новую валюту, а в конце шестидесятых снова поменяли. Когда я была маленькой, деньги назывались голдбэками. Но они все равно быстро обесценивались… Впрочем, к тому времени пирожок с повидлом нельзя было купить ни за какие деньги. Старые зеленые доллары, я думаю, просто уничтожили. Но, помню, время от времени они все-таки откуда-то появлялись. Помню даже, как их жгли в печке. Больше от них никакого толку не было.

Итан смотрит на меня слегка обалделыми глазами:

— Зато здесь от них есть толк, и еще какой.